Я шкурой помню наползавший танк

Речушки Донецкого кряжа чрезвычайно пугливы. Они прячутся от человеческого взора в байрачных лесах точно так же, как и загадочная обитательница здешних мест ореховая соня, зверек с глазами сфинкса. Берега Сюурлей, Севастьянки, Малой Шишовочки труднопроходимы. Особенно летом, когда начинает злобствовать репейничковая липучка, горше которой может быть только спираль Бруно.

Имеется и другая опасность – дикие кабаны. Они очень не любят, если им в жару кто-то помешает насладиться грязевыми ваннами.

Остается единственный для обследования берегов путь – водный. Однако и он заперт. Моя лодка прошла по Миусу, Кальмиусу, Северскому Донцу, Волчьей, Самаре, Днепру, но малые реки Донецкого кряжа пока ей не покорились. Здесь столько упавших в воду топляков, что их стороной обходят даже быстроногие дриады. Наверное, опасаются изорвать сотканную из зеленой листвы одежду.

Раскольничий скит

Лесоводы жалуются на массовое усыхание сосны европейской. Зато крымская обрела на холмах Донецкого кряжа свою вторую родину. Особенно она блаженствует на опушках, почвы которых сдобрены отложениями плескавшегося в этих краях за миллион лет до Рождества Христова первобытного моря. Разбежавшиеся по опушкам и полянкам крымчанки сродни нарядным купчихам. Зато в глубине, где теснота и полумрак, они больше напоминают старух из раскольничьего скита. Суровые лики древнего письма, густое, как прудовая тина, безмолвие. И вообще, здесь даже солнечные лучи кажутся чадными лучинами.

ЧЕТВЕРТЬ ЧАСА В ШКУРЕ ЧЕРНОГО АРХЕОЛОГА

Информацию о начавшихся на правом берегу Кальмиуса археологических раскопках первым опроверг служивый блокпоста у путепровода через изрядно обмелевшую речку Мокрая Волноваха. К слову, имеется еще и Сухая. Тоже Волноваха, которая вместе с Мокрой подпитывает Кальмиус родниковой водой.

Служивый, молодой человек, бородка с запутавшейся в ней божьей коровкой, узнав о цели нашего визита, едва не уронил на измятую траву солнцезащитные очки.

– Я допускаю, – молвил он голосом, каким психиатры разговаривают с пациентами, – что в нашем сегодняшнем дурдоме могут происходить вещи еще более удивительные. Да и от археологов можно ждать чего угодно, они ведь малость того… Но, думаю, с ума не сошли окончательно, чтобы лезть под пули… У нас если что и копают, то исключительно траншеи и могилы.

Вообще-то, я и сам сомневался в достоверности информации относительно археологических изысканий на правом берегу Кальмиуса, где наши далекие предки-индоевропейцы селились задолго до Рождества Христова. Однако желание ещё раз побывать в благословенном небесами уголке возобладало над здравым смыслом.

– Ладно, – смягчил тон служивый. – Поговорю с командиром, возможно, он разрулит ситуацию.

С этими словами молодой человек исчез в полезащитной полосе, сквозь листву которой просвечивал шалаш. Такие обычно сооружали на колхозных бахчах.

Нам с Вольдемаром было слышно, как обладатель временного приюта божьей коровки докладывал кому-то о двух чудаках, которым позарез надо попасть на стоянку пращуров, а тот, насмешливо хмыкнув, милостиво разрешил продолжить движение.

– Только отбери у корреспондентов мобильники и фотоаппараты. Чтобы не вздумали снимать отсечные позиции на холмах. Вернешь на обратном пути. И предупреди – пусть особо не отсвечивают. Положит снайпер, а нам потом с трупаками возись…

ОСКОЛКИ ИСТОРИИ В РЕШЕТЕ СЕРОЙ МЫШКИ

Рокотавший в полезащитной полосе командирский басок на последних фразах обрел такую злобу, что мы с кормчим решили быть тише воды, ниже травы. И вообще, в промытой летним дождиком пойме смрадным падальщиком гнездилась ненависть. Вскормленная на заокеанские подачки, она началась задолго до того, как хлебные нивы Донбасса вспахали первые снаряды.

Собираясь в дорогу, перечитал книгу «Древние европейцы»[3]. Её задолго до войны подарил мне автор, руководитель археологической экспедиции, фамилию которого не упоминаю по вполне понятной причине… Общались мы с ученым мужем на береговом откосе под аккомпанемент струнного оркестра кузнечиков, исполнявших мелодию входящей в пору зрелости приазовской степи.

Точно такое же поскрипывание слышалось за нашими спинами. Это серой мышкой в наполненном черепками решете девчушка-практикантка.

– Вот здесь наши предки и жили, – завистливо вздохнул руководитель экспедиции. – Губа, должен заметить, у них не дура… Будь у меня деньги, я бы тоже поселился на береговой террасе. Или чуток правее, там, где ручеек. Вода малость горчит, но какой она может быть, коль все окрестности заросли ковылем Лессинга и полынком…

Впрочем, растут здесь не только полынь и ковыль, чьи поседевшие вихры топтали суховеи и копыта половецких коней. Если идти проложенной рыбаками тропинкой, берущей начало у скалы такого ржавого цвета, что ее издали можно принять за спрессованные тюки автомобильного хлама, то окажешься во владениях бузины и опившей воды репейничковой липучки.