Я шкурой помню наползавший танк

Черный дождь под Свистунами

Дожди следует коллекционировать, как отчеканенные в единственном экземпляре монеты. Если порыться в копилке памяти, то обязательно сверкнет серебро обрушивающихся на пролив Лаперуза ливней, тропические шквалы островов Зеленого мыса и многое другое, не менее ценное.

Но плотнее всего на душу ложатся дожди моей малой родины. Они шуршат за окнами, словно мышки в ворохе оберточной бумаги. Только внимать им следует не у радиатора центрального отопления. Лучше всего запеленаться в дождевик и отправиться куда глаза глядят. Скажем, по отрогам Донецкого кряжа, где течёт речушка Малая Шишовочка и дремлет в омуте предзимья хутор Свистуны.

Хотя нет, Свистуны и холм на юго-западной его окраине лучше обойти стороной. В противном случае есть риск испортить всю прогулку.

Донецкий кряж хорош для путника тем, что почвы здесь, за исключением речных пройм, наполовину из песка и гравия. В заросшие целинными травами островки желательно не соваться. Спустя четверть часа окажешься в положении пловца, который на хилой ладье рискнул пересечь издерганный встречным теченьем пролив Босфор.

Так вот, ни в коем случае не поднимайтесь на холм у Свистунов. Уйдете оттуда с такой горечью на душе, что её не способны загасить даже пара-тройка сигарет. Именно такое количество я выкурил, глядя на затканный паутиной дождя горельник. Он был чёрен, как душа ограбившего на паперти калеку – нищего.

Обогнув горельник по периметру и неизвестно зачем посчитав оставленные снарядами воронки, возвращаюсь к человеческому жилью. Следом за мной крадется всё тот же тихий дождь, один из дождей моей малой родины, который я разместил в копилке памяти на самом приметном месте.

Сентябринок светлые глаза. Заминированное яблочко

В хуторе Петровском уцелела лишь братская могила да полтора десятка домов. Особенно досталось верхней улице. Её в упор расстрелял танк, экипаж которого облюбовал под огневые позиции местное кладбище.

Теперь, если судить по частоколу табличек «Мины», оно – самый опасный объект. Об опасности напомнил и приставленный ко мне в качестве сопровождающего ополченец:

– Открытых мест избегайте, иначе окажетесь в прицеле с сопредельной стороны.

Заходим в один относительно уцелевший дом.

– Здесь, – рассказывает ополченец, – жили дед с бабкой. Хорошие старики, гостеприимные, бабка отличные пирожки с капустой готовила… Однако конец гостеприимству положила танковая болванка. Пробила стену и прямиком к хозяйке в кровать… Деда даже не поцарапало. Наверное, судьба решила, что с того достаточно полученных ещё в Великую Отечественную войну увечий.

Не в силах больше мириться со смрадом мышиного помета, выходим во двор. Росший здесь десятками лет спорыш ещё сопротивляется заокеанским сорнякам. Зато сад и огород они заполнили без остатка. Местами полынолистая амброзия сравнялась с деревьями и теперь прячет от человеческого глаза осенние яблоки.

– В сад нельзя, – предупреждает гид. – Отсюда прямая дорога туда, где растут райские кущи и черти гремят сковородками.

Однако я пренебрёг советом. Да и здравый смысл подсказывал, что никакой дурак не станет минировать сорняковые джунгли. Перегнулся через штакетник и сорвал умытое дождиком яблоко. Глядя на меня, рискнул и ополченец. Он наломал целую охапку светлоглазых сентябринок для дамы сердца.

Запретный плод оказался тяжёлым, словно вобрал все горе донецкой степи. И в то же время он был удивительно солнцеликим. Если оставить такое яблоко на полке в чулане, то высветлятся самые потаённые уголки.

– Время экскурсии иссякло, – напомнил ополченец и двумя пальцами снял с затвора автомата легкое облачко паутины.

Точно такие же произведения осеннего ткачества облепляли обугленные стропила или, благополучно миновав препятствия, плыли над хутором, где о мирной жизни напоминал лишь запах яблок, которые взяли от земли силу её притяжения, от солнца – жар лучей, а от войны – горечь запустения.

Мерцают лампады на речных берегах

Малые реки Приазовья по осени сродни отбродившему положенный срок молодому вину. А еще они покладисты, как сполна познавшие земные удовольствия красавицы. Да и названия у них сугубо женские – Сюурлей, Севастьянка, Малая Шишовочка, Берда, Молочная…

Особенно симпатична последняя. Если совершить восхождение на маковку древнего капища, то взору откроется палитра поймы. Здесь очень много изумрудного, темно-синего и алого.

Изумруд – это отягощённые туманом озимые, темно-синее – куртины усыпанного ягодами терновника, алое – недотрога шиповник.

Берега Молочной и сама пойма помнят прикосновения сшитых из бычьих шкур сандалий жрецов, которые славили солнце задолго до Рождества Христова, медные подковы половецких лошадок, каблуки сапог девиц из женской штрафной роты.

Живые сполна отдали дань погибшим девчатам. Собрали рассеянные по косогору останки, снесли в одну братскую могилу на приречном холме и увенчали её сломанной пополам стальной розой.