Я, Тамара Карсавина. Жизнь и судьба звезды русского балета

Щегольская отделка и та уже не в почете. Шанель в секрете готовит свое «маленькое черное платьице» – оно придаст женщинам вид простых работниц. А еще через два года веера из перьев, эгретки и перчатки «в облипочку» вообще сметет крушение банковской системы.

Дягилев, в 1909 году державшийся таким молодцом, теперь лишь тень самого себя, и в 1929 году «Русские балеты» умрут вместе с ним. Нижинского заперли в психушку. Фокин и Больм – в Америке, стране, пробуждающей мечты. В тот вечер Ида Рубинштейн была в «Ля Куполь», прибыв туда на «Роллс-Ройсе». Она так и стоит у меня перед глазами – в длинном японском кимоно от Бабани[84] и пелерине из собольего меха. Петьон де Вистр о ней даже не упоминает – для него ее затмила Жозефина Бейкер. А вот маркиза Луиза Казати, мишень насмешек Петьона, умрет (кара Господня?) разоренной и отверженной.

Хроникер «Ценностей и традиции» предсказывал конфликт, который поспособствует оздоровлению нравов! Кризис 1929-го явился исполнением этого мрачного пророчества.

Но если говорить о себе – да было ли мне о чем сожалеть? Двадцать хвалебных строк, так нравившихся Людвигу, – за что я его только что поблагодарила. Однако за этими словами проступало и недосказанное: «Та, кого мы знали как ДИВУ Карсавину, ничуть не утратила грации и огненной энергетики… Время пронеслось над ее головой, лишь слегка задев…»

В следующем году в Париже, во время репетиций «Петрушки», я позировала Наталье Гончаровой в их совместном с Михаилом Ларионовым ателье на углу улиц Сены и Жака-Кало. Наталью я узнала в 1914 году на репетициях «Золотого петушка», для которого она готовила декорации, и ей сразу же захотелось написать мой портрет. Мне предстояло быть изображенной в полный рост на холсте огромного размера, в городской одежде, на фоне синих цветов и с пекинесом на руках. Когда прекрасная Наталья с ее иконописным лицом показала мне законченный портрет, я была так удручена, увидев этот грубый силуэт, побагровевшее лицо, дурацкий нос, торчавший из-под черной, давно вышедшей из моды шляпки, что, скрывая слезы, убежала, вскочила в первое же такси и сбыла эту карикатуру первому попавшемуся галеристу. Понятия не имею, что с ней сталось, с этой картиной…[85]

Неужели мне снова попался тот же таксист? Вот уж не знаю – но немного погодя, в те же дни, произошел случай, конечно, незначительный, но так поразивший меня, что даже Генри упомянул о нем в своих мемуарах. Я окликнула на улице такси; шофер подъехал, остановился рядом, опустил стекло и, смерив меня коротким взглядом, заявил: «Простите, мадам, но я сажаю только блондинок». Уязвленная, я пошла к парикмахеру и решила скрыть под этим мягким оттенком свою первую пробившуюся седину.

Свидетельства заката?

В середине двадцатых я снова увиделась с Адольфом Больмом – меня пригласили выступить в Нью-Йорке. Нас больше не прельщала возможность радикальных перемен в жизни – мы миновали этот возраст. Уступить желанию, всегда притягивавшему нас друг к другу, – это никого ни к чему не обязывало. Все равно что обменяться небольшими подарками перед разлукой – вероятнее всего, навсегда. Так и произошло, и я не жалею об этом…

В профессиональном плане это американское турне обернулось для меня провалом. Меня явно забывали. Новая звезда «Русских балетов» по имени Валентина Кашуба, без комплексов и без стеснения, стоило только зайти речи о привлечении внимания публики, украла у меня титул звезды. Родившаяся в Москве, предположительно от отца-генерала и матери – персидской княжны, она обратила на себя внимание в 1918 году во время турне в Перу, где на праздновании Перемирия выступила перед толпой с импровизированной речью о России. Страстно увлекавшаяся астрологией, она не могла не связать танец с расположением звезд. В Нью-Йорке, где ее еще именуют Королевой красоты, она однажды прервала спектакль, чтобы с пафосом и пылом объяснить свой псевдо философский подход к «пластомимике» сценического движения! Она напоминала мне Айседору Дункан в худших ее проявлениях, и я все старалась себе вообразить, как бы ее спародировал Лев!

* * *