Я, Тамара Карсавина. Жизнь и судьба звезды русского балета

– Я пишу внутри, как меня зовут, – такой ответ получил ошеломленный отец.

Не нужно быть последователем Фрейда, чтобы почувствовать, какая боль слышна в этих словах. Стараясь написать свое имя внутри собственной головы, Ник требовал окончательной и несомненной идентичности. Да и как могло быть иначе у ребенка, рожденного при самых тяжелых обстоятельствах: в разгар войны, когда готовилась революция, а потом без крещения и документов оторванного от родной страны; воспитывавшегося парой, которая родила его незаконно и бежала, а потом годами внушала ему, что муж его матери (Василий Мухин) ему не отец, а настоящий отец (Генри Брюс) – тот, кто похитил его и увез; что зовут его не Никитой, а Николасом; что он не русский, а англичанин и уже никогда не вернется в свой родной город, который из Санкт-Петербурга превратился в Петроград в тот миг, когда родители его зачинали, а теперь и вовсе называется Ленинградом, и что родная страна теперь недоступна для него?

Сейчас я рассуждаю в шутливом тоне, но сколько же раз в ответ на яростные вопросы сына я страдала и ломала голову над тем, какие объяснения должна ему дать – раз и навсегда прояснившие бы его сознание и утихомирившие сердце? С тринадцати и до четырнадцати лет его кризисы идентичности становились все драматичнее. Тогда он учился в Итоне и уже начинал пренебрегать занятиями. Он стал молчаливым, злился на товарищей. А в интернате отказывался принимать пищу и умываться. Дирекция встревожила нас и посоветовала показать Ника психологу.

В те выходные дни, когда Ник приезжал домой, он просыпался посреди ночи и принимался кричать, требуя, чтобы я немедленно пришла к нему. И я сидела, выдерживая его обвиняющий взгляд, как прежде сидела под таким же взглядом Василия, а вопросы звучали как разрывы бомб:

– Как ты можешь быть так уверена, что я не сын Мухина?.. Ведь папа сразу же признал меня… А если все это ложь?.. Что, если вы мне все наврали?..

И еще много вопросов – более интимных, более жестоких…

Посоветовавшись везде где только могли, мы действительно обратились к психологу, специалисту по подростковым патологиям. Он совсем запутался в нашем рассказе (и правда очень путаном) обо всем, что казалось рождения и детских лет нашего сына. Ничего не поняв, смешав все в одну кучу, он пробормотал что-то вроде «обюзит» (травматизм, вызванный звуками войны), но что еще хуже, поскольку я уже слышала это в связи с пагубными недугами Нижинского, – «шизофреник». После такой поверхностной диагностики он еще и отказался проводить сеансы психотерапии, объяснив, что никогда еще не сталкивался с «подобным случаем»!

Когда Нику исполнилось пятнадцать, он внезапно вырос сразу на несколько сантиметров, изменился лицом и стал, к моему величайшему облегчению, вылитым Генри. Приступы смягчились, потом исчезли совсем, и он наконец смог нормально доучиться три остававшихся года в Итоне. Я часто с недоумением подумываю, как Нику вообще удалось стать уравновешенным взрослым после всего, что ему пришлось пережить из-за нас. Ответ прост: любовь. Мы с Генри наперебой восхищались нашим сыном.

И все-таки я не могла избавиться от чувства вины перед Ником, как и перед Генри. Отказ моего мужа от дипломатии ради моей карьеры, напоминавший мне, что карьерой ради меня пожертвовал и Василий, тяжелым грузом ложился на мою совесть. Сэр Бьюкенен предсказывал Генри блестящую карьеру в лоне Форин-офиса. И вот я сознавала, что мой муж никогда не станет послом – а все из-за меня.

Однажды Василий Мухин перестал присылать мне подтверждения о получении посылок с продуктами, которые я ему отправляла. Известие, что его отправили в лагерь и след его потерялся, достигнет меня примерно тогда же, когда и известие об аресте моего брата Льва в Каунасе. Василий, сумевший выжить и в Первой мировой, и во времена революции, исчезнет в безмолвии, словно проглоченный небытием.

За все четыре года пребывания Генри в Софии я несколько раз уезжала и снова приезжала навестить его. Путешествие занимало трое суток. Восточный экспресс, такой скоростной и роскошный при отправлении с Восточного вокзала в Париже, много терял в быстроте и качестве по мере приближения к болгарской столице, лишь с одним-единственным исключением – в Венеции. Качество пищи, чистота скатертей, обслуживание и сама клиентура – по дороге все меньше и меньше становилось женщин и распространялся все более скверный запах, – всё потихонечку деградировало. Зато уж тем веселее было ехать обратной дорогой.