Я, Тамара Карсавина. Жизнь и судьба звезды русского балета

Генри представил меня своим сотрудникам. Как будто вся европейская знать прежних монархических времен, которую сместили с ключевых постов в их родных странах, встретилась в Союзнической комиссии в Софии! Итальянский делегат, дон Ливио деи Принципи ди Боргезе, унаследовал от предка ренессансной эпохи стать гордого властелина. А французский делегат, граф де Шеризей, поддерживал так очаровывавший меня дух «старой Франции». Все сами выбирали себе сотрудников, и вот коллегой Генри оказался некий маркиз де Монмарен. Весь этот щедро оплачиваемый бомонд съехался сюда лишь для того, чтобы вытребовать у такой маленькой и бедной страны, как Болгария, бескровно вышедшей из конфликта на границах Германии, военных репараций, которые и вовсе поставили бы ее на колени.

При взгляде на тогдашнюю Софию трудно было представить, что когда-то этот город был процветающей столицей, – в середине 1920-х годов он был плохо управляем, хмур и лишен всяческого шарма. Любой шаг давался нам с большим боем: снять приличную квартиру, обзавестись мебелью или посудой, запастись свежей пищей. И все-таки я с волнением в душе нашла здесь кое-что, напомнившее мне Санкт-Петербург: форма военных и полицейских была сшита по образцу нашей. Братья Кирилл и Мефодий, рожденные в Византийской империи, объединили славянский мир письменностью – их почитали в Болгарии так же, как и в России. Соблюдение православной обрядности в Софии было еще величественнее, чем в наших церквях, а хоры такой красоты, что слезы подкатывали к горлу.

Среди русских беженцев попадались до того обнищавшие, что мы с женами делегатов создали комитет, чтобы оказать им помощь. Кое-кого из них мы с Генри даже сами приютили – от великой княгини, разоренной, но неспособной отказаться от прошлых запросов, до одного антиквара – этот, продувная бестия, гладя Ника по головке, другой рукой ловко прикарманивал мои драгоценности.

Вокруг Софии на многие десятки километров во все стороны простиралась почти нетронутая сельская местность. Насколько хватало взгляда, вдаль уходили серо-серебристые березовые рощи, сменявшиеся густыми дубовыми и буковыми лесами. Весной холмы до самого горизонта покрывались облачками диких ирисов, оранжево-фиолетовые лепестки которых манили бабочек; кусты сирени, высоченные как деревья, удивляли бесконечными переливами голубого и лилового. Среди цветочных полей вдруг вырастала скала – черная, с изрытой почвой вокруг; и бывало, из скал били струи водопада. В долинах у подножия Балкан паслись огромные стада буйволов и диких коней.

Пусть даже нам приходилось довольствоваться питой (это местный хлеб), крутыми яйцами, а в жаркие сезоны – дынями, мне приятно вспоминать наши воскресные пикники на берегу реки Искыр в обществе гувернантки Ника и нашего шофера Николая Николаевича. Генри в своих мемуарах подробно описал нашу тогдашнюю челядь, и я не буду на этом останавливаться, но непременно хочу выразить мое личное уважение Николаю – опустившемуся сыну генерал-губернатора Одессы, расстрелянного большевиками. Тронутые его достоинством и неколебимой верностью, мы обращались с ним как с членом семьи.

Помимо дипломатических кругов в Софии мало где можно было развлечься. Однажды вечером мы отважились сходить в Национальный театр посмотреть пьесу Чехова. В антракте, когда зажгли свет, кто-то узнал меня. Тут же по партеру пронесся слух, и все присутствовавшие в зале русские встали, чтобы поаплодировать мне стоя. На следующий день я удостоилась чести быть упомянутой в местной прессе.

В Софии Ник пережил и свой первый актерский опыт. По просьбе британской общины я поставила на сцене и придумала хореографию – весьма личную – для «Золушки», в которой дочь сэра Эрскина, шефа дипмиссии, играла героиню, а рядом с нею был мой сын, очаровательный маленький принц; ему уже исполнилось девять лет.

Каждое мое пребывание в Софии омрачалось мыслью о возвращении и перспективой возобновления турне по всей Европе – я уже не находила прежнего удовольствия в них. Я утратила искру Божию. Если занимаешься ремеслом только ради денег – значит, пора остановиться. Пусть с годами я стала не так востребована, мне уже не так аплодировали – это меня ничуть не трогало. Я стремилась лишь к одному – быть с моей семьей. Найденные мною в архиве письма к Генри подтверждают это:

«Для меня имеет значение только то, что исходит от тебя и от нашего семейного очага. Стараюсь не плакать, когда пишу эти строки, но я страдаю. Я устала. Я хочу вернуться».

Генри подал в отставку в 1926-м. По его мнению, Союзническая комиссия по военным репарациям выполнила свою задачу и теперь самое время уступить место дипломатическим представительствам; это было запоздалое решение.

Дом на Альберт-Роуд

Биконсфилд, 23 июня 1969