Я, Тамара Карсавина. Жизнь и судьба звезды русского балета

ЛЯ КУПОЛЬ – НОВЫЙ ХРАМ РАСПУТСТВА?

Как и подобает истинному меценату, донельзя развращенному роскошью, стремящемуся догонять, а то и опережать тенденции нынешнего дня, – богатейший граф Этьен де Бомон предпочел отпраздновать с друзьями Рождество не у себя в особняке, что в доме номер одиннадцать по улице Массеран, а в «Ля Куполь» – шикарной пивной, открывшейся несколько дней назад с большой помпой в доме номер сто два по бульвару Монпарнас. Монпарнас и впрямь превратился в квартал, где нужно развлекаться, с тех пор как развлекаться стало категорическим императивом всего Парижа. Этот бывший дровяной склад площадью почти в тысячу квадратных метров, чье название выбрано с единственной целью – затмить соседние «Дом» и «Ротонду», был перекуплен двумя оверньцами, которые перестроили и за немалые денежки отделали его в стиле ар-деко – слегка чопорном, так что нам впору пожалеть о барочных излишествах ар-нуво. Это пространство наскоро оборудовали под ресторан на первом этаже и «танцпол» в подвале, поскольку «пританцовывать, встав в круг на полу» – вот что ныне производит настоящий фурор.

Воистину кажется, что видные аристократические семьи отказываются ради своих вечеринок от спокойных салонов, чтобы вульгарно отплясывать со всяким сбродом в общественных местах. И пусть даже Этьен де Бомон на 25 декабря снял все помещение «Ля Куполь» – что ни говори, а пивная всегда останется пивной. А мы или идем в ногу со временем, или нет.

Самая разношерстная толпа устремилась в тот вечер к дверям «Ля Куполь». Не все накануне посещали храм, чтобы отпраздновать рождение Христа (стоило только взглянуть на порочные физиономии кое-кого из гостей), но среди таковых, или по крайней мере я надеюсь на это, был аббат Мюнье, приехавший первым, ведь он любит рано ложиться спать. Ясноглазый, с боевито вздернутым вихром, этот надежнейший исповедник и уже два десятилетия конфидент всех парижских знаменитостей, несомненно запишет много интересного в своем дневнике (который он, говорят, ведет уже лет пятьдесят) о Рождестве 1927 года!

Встав в самом центре необъятной залы, обшитой древесиной лимонника, с четырьмя центральными пилястрами, отделанными недавно разработанным материалом под названием Le lap – керамогранитом, псевдо-мрамором зеленого цвета, – чета Бомон, воплощение снобизма, принимает приглашенных гостей. Они непринужденно общаются с аристократией вроде Греффюлей, Грамонов, княжны Бибеску, Мари-Лор де Ноай, дочери графини де Шевинье (только что родившей малышку Натали), махараджи Капурталы (недавно справившего в своих индийских поместьях полувековой юбилей собственного владычества), князя Феликса Юсупова (он вместе с женой основал дом моды IRFE), графа Жильбера де Вуазена (в прошлом году получившего за все свои творения сразу Гран-при Французской академии). Есть здесь и те, кто причисляет себя к авангардистской, замызганной и плохо воспитанной богеме, ставшей элитой новоиспеченной: всякие там Бретоны, Арагоны, Кревели и прочие Джеймсы Джойсы…[76]

Новая музыка ни гроша не стоит. Как не пожалеть о гении столь французском, о композиторе столь патриотичном, покинувшем нас несколько лет назад, – я говорю о Камилле Сен-Сансе, – когда нам навязывают какие-то русские фанфары (Стравинский, Прокофьев), терзающие наш слух, точно стук и звон кастрюль?

Прокофьев, тощая рыжая каланча, однако же ценитель веселья и светских развлечений, выглядел удрученным. Его балет, вдохновленный политикой НЭПа, – «Стальной скок», – провалился. Что ж, заметим, что с таким названием зал можно было заранее «опечатывать»! Кроме того, Стравинский бросил тень на его репутацию: он-де, Прокофьев, дошел до того, что мечтает вернуться в… СССР.

Граф де Бомон в рамках этих «Парижских вечеринок», которые сам же и устраивал, финансово поддерживал спектакли, разумеется, в пользу благотворительных учреждений, но они не делают никакой чести его вкусу. Как, например, этот балет – ни рыба ни мясо, – весьма точно окрещенный «Салатом», на музыку композитора-модерниста Дариуса Мийо, хореография которого была поручена одному из тех гомосексуалистов, что заправляют в среде танца с легкой руки Дягилева: Леониду Мясину. Не удостоим ни словом блеклые декорации, придуманные для этого «салата по-русски» художником Браком – неизвестно, к какому из «измов» авангарда он себя причисляет, но его работы Этьен де Бомон приобретает на деньги, вырученные от продажи своих фамильных портретов; после Пикассо теперь Брак – художник-талисман и для возбужденного Дягилева, теряющего рассудок от всего нового.

Эти «Русские балеты», которые мы знали как истинно русские (ах, что за «Половецкие пляски»! ах, каков «Петрушка»!), продолжают с каждым годом терять все больше признаков живой души. Ладно бы еще «Лани», восхитительно женственные, но какое глубокое разочарование ожидало меня после «Докучных» на музыку Жоржа Орика, где Бронислава Нижинская, переодетая мужчиной, позволяет себе танцевать с женоподобным партнером, встающим на пуанты, или «Лиса» по тексту Рамю, от которого я вовсе речи лишился. Что может выглядеть еще гротескнее, чем этот лис, бросающийся на петушка, переодетого монашкой?

Между нами говоря, я не пойму, что особенного Дягилев находит в этой Группе шести (Орик, Дюрей, Онеггер, Мийо, Пуленк и среди них одна женщина с выразительным именем Жермен Тайефер) – компании сверх меры разрекламированных композиторов, объединенных разве что только общей ненавистью и к Вагнеру, и к Дебюсси. Их кипучие и слащавые партитуры, зачастую скрещенные с дешевыми мотивчиками джаза, свинга и прочих экзотических ритмов, повергают публику в изумление, ведрами выливая на нее лимонад. И до чего же подобные ребяческие выходки типичны для фривольных времен, утративших все опоры – и эстетические, и моральные.

Уточним, что семейство Бомон, уже ставшее легендарным, судя по успеху пьесы Эжена Бурде «Цветущий горошек», из которой вполне ясно, что на сцене изображены именно они, – и по слухам, «Бал у графа д’Оржель» покойного Реймона Радиге якобы описывал одну из их вечеринок, – не имеет себе равных в пристрастии ко всему сразу и ни к чему в отдельности, к путанице жанров и умении рушить все классовые преграды. Так, у них можно встретить Дмитрия Павловича – родовитого князя, избавившего Россию от шарлатана Распутина, – а появляется он с той малышкой-портнихой Габриэль Шанель, что в прошлом отплясывала в кафешантане «Мулен», а теперь, щеголяя в деревенских жилетках в обтяжку и полосатых шортах из джерси, сделала этим предметам одежды такую бесстыдную рекламу в безвкусном балете «Голубой экспресс», любимчике светских дамочек.

А когда смотришь, как Франсуа Гюго, правнук писателя, поставщик пуговиц и фальшивых драгоценностей для все той же Коко Шанель, и его сводный брат – декоратор Жан Гюго (с им же самим выряженной супругой, Валентиной Гросс, художницей со скандальной репутацией) растрачивают свой талант, прислуживая композитору Эрику Сати, так похожему на потешный огонек, или яростно продвигая Макса Эрнста или Макса Жакоба, – невольно спрашиваешь себя, что сказал бы о таком упадке нравов великий Виктор Гюго!

Заметим то же самое и о Валентине де Сен-Пуэн – нам сообщили, что она из потомков Ламартина. Эта претенциозная «феминистка», муза футуристов, написавшая «Инцест» и «Манифест роскоши», перешла… в магометанство!

И бесстыдному разврату предается не только высокородная знать, которой мало частого общения с порочными художниками и писателями. Так, маркиза Луиза Казати, новоиспеченная собственница Дворца Роз покойного Робера де Монтескью в Везине, решила расточить и жизнь, и состояние на причуды и распутные кутежи. Стоит только взглянуть на ее вид, которым она так бахвалилась в «Ля Куполь» (красный парик, полностью просвечивающее платье, сшитое в виде труб, подвески с блестящей бахромой вместо сережек в ушах, а на шее – колье из лампочек), – и как тут отчасти не поверить слухам, бродящим там и сям про эту итальянскую аристократку, надушенную пачулями как кокотка, супругу (разведенную!) маркиза Камилло Казати Стампа ди Сончино.

Рассказывают, что она ищет забвения, развлекаясь на балах, приемах и празднествах, при этом не преминув посвящать целые дни тому, чтобы накраситься, напудриться, причесаться и примерить мильон платьев из гардероба, сшитых у Уорта, Пуаре, Вьонне, Фортуни, Пату, Дусе и у Бакста-Пакен, – светские выходы и самолюбование стали смыслом жизни этой взбалмошной маркизы, обделенной, по-видимому, какой бы то ни было внутренней духовной жизнью. Тем не менее футуристская интеллигенция короновала ее своей «музой», прельстившись эксцентричными выходками, которые, по их мнению, не что иное, как переосмысление философских проблем и политическое бунтарство. Принимать гостей в туфлях, украшенных сверкающими бриллиантами, с живым удавом на шее вместо пелеринки и водя на поводке гепарда! Изображать роковых женщин, одаривая своей благосклонностью всех, кто, будь то мужчина или женщина, сверкает фальшивым блеском, – вот они, героические подвиги нынешних эгерий!

Где они все, куда исчезли – наши Анны де Ноай? Куда ушли Полины д’Аркур, семейства Кар, Ларошфуко – все те, кто, столь же страстно увлекаясь искусствами, умели блюсти и достоинство знати? И что в тот вечер делали в «Ля Куполь», собравшем самые низкие отбросы общества, посол Поль Клодель, депутат Пьер де Шамбрюн, генеральный секретарь набережной Орсе Филипп Бертело?[77]

Такие вопросы задавал я сам себе, слоняясь по этой вечеринке с записной книжкой и карандашом в руках, скромненько перемещаясь поближе к стеночкам и всюду стараясь прислушиваться к обрывкам бесед. Так, велосипедист и спортивный журналист Анри Дегранж рассказывал писателю и дипломату Полю Морану о своей встрече с Чарльзом Линдбергом, недавно совершившим первый трансатлантический перелет на своем одномоторном моноплане. Моран, размахивая руками, с большим жаром нахваливал удары слева теннисистки Сюзанны Ленглен. Остается лишний раз заключить, что спорт стал для французов всех уровней социальной лестницы главной заботой, а спортсмен – такой же идеал нашего времени, каким в XVIII веке был «человек чести».

На той вечеринке был замечен и Жак Руше – директор и меценат парижской Оперы, еще и получивший в наследство от отчима парфюмерный дом Пивер. Весь вечер он «пританцовывал на дружеской ножке» (не могу тут удержаться от каламбура) вокруг очаровательной Тамары Карсавиной в платье от Муны Каторза, ее плечи благоухали лавандовыми духами от совсем нового парфюмерного дома Фрагонар. Я прощаю этой легендарной артистке, сошедшей со страниц волшебных сказок о феях и с которой время пролетает почти незаметно, то, что три года назад ее угораздило связаться с Пикассо, Сати и Мясиным ради псевдо сюрреалистского балета «Меркурий», – до того ее «аристократическая изысканность ни в чем не уступала присутствовавшим там же высочествам и эрцгерцогиням». Я заимствую эти слова у художника Матисса – он же, издалека заметив мадам Карсавину, поспешно устремился прямо к ней, дабы запечатлеть поцелуй на ее запястье, не обращая внимания на разъяренный взор Руше. Да тут все просто – и балерина, и художник некоторое время прожили в Танжере, и теперь им захотелось сравнить воспоминания.[78]

В свое время я, как и любой зритель, восхищался и «Жар-птицей», и «Видением розы» – а посмотрев «Пульчинеллу», могу заключить, что дива Карсавина ничуть не утратила ни грации, ни огненной энергетики, правда, пожалел, что декорации этой фантазии в ярчайшем стиле «комедии дель арте» поручили Пикассо, а не, например, ну хоть Пьеру-Виктору Робике. Зато мне приятно отметить, что Стравинский отошел от своих ужасающих экспериментов «Весны священной» и «Свадебки» и вернулся к мотивам более классическим. А кстати, не такое ли возвращение к основам и называют неоклассическим стилем? И стоит ли нам радоваться, видя, как с молодыми хореографами вроде Баланчина подобное же направление намечается и в балете?

Россия, разумеется, была хорошо представлена в «Ля Куполь» тем вечером. Дягилев, ставший похожим на бульдога в монокле, – чтобы не называть его старым морским котиком, – явился с молодыми приспешниками (и ревнующими друг к другу), оба сбежавшие от советского террора: его секретарь и непосредственный помощник Борис Кохно, пахнущий «Русской кожей», и Серж Лифарь – этот во всем, что касается танца, тоже оказался приверженцем возврата к старой и доброй мудрости.

Гибкая Наталья Палей, низложенная русская принцесса, ставшая парижской манекенщицей, позволила «поухаживать за собой» (я беру эти слова в кавычки!) Жану Кокто, все еще опьяненному успехом «Быка на крыше» и «Новобрачных на Эйфелевой башне», вещиц изнутри пустоватых. Пожелаем на будущее мотивов более человечных и возвышенных этому легкому, но милому поэту, который после кончины Реймона Радиге под влиянием Жака Маритена обратился к религии.[79]

С надменным видом прошествуем мимо явившегося на эту вечеринку Оскара Дюфренна, заслужившего прозвище «любителя показывать ляжки», – заправилы парижских увеселений, директора «Паласа», «Манки мюзик-холла» и «Батаклана». Сей король разврата осмелился в 1923 году выпустить на сцену раздетую женщину, показавшую публике самые недвусмысленные эротические позитуры. С тех самых пор парижские зрелища не прекращают терять качество, а нравы – деградировать.

Вульгарность достигла апофеоза, когда нагрянули – под ручку, с опозданием, как и подобает истинным звездам, – Морис Шевалье в будто приросшем к его голове канотье и Жозефина Бейкер в платье из стразов и страусовых перьев. Эта парочка не слишком жалует друг друга – ведь первый публично обвинял вторую в том, что она умеет только «вертеть задницей».

Все встречают их вопросительными взглядами. А ну-ка, что там еще за новобранцы у четы Бомон? И впрямь, их словно вдувает сюда попутным ветром с улицы: плебей, хотя и обаяшка, Морис Шевалье – красавчик с видом пройдохи с Менильмонтана, снискавший грандиозный успех своей песенкой «Жизнь не стоит забот» из оперетты «Деде», которая и принесла ему триумфальную славу. Африка тоже возбуждает наших современников так, что куда уж дальше. На «Негритянский бал» в дом номер тридцать три по улице Бломе послушать джазменов сбегаются толпы со всех четырех сторон света. А Жозефина Бейкер – это уже миф. Самое первое ее выступление вызвало столь же громкий скандал, что и «Весна священная». Талантливый Пьер-Виктор Робике (а уж он-то совсем другой закалки, чем Брак!), один из двадцати семи художников, участвовавших в отделке тридцати двух колонн «Ля Куполь», изобразил ее на одной из них.

Осмелюсь ли вымолвить… Но Робер де Флес из Французской академии написал это до меня: ничто и никогда не повергало меня в большую неловкость, чем ужимки Жозефины Бейкер в «Негритянском ревю». К чему это все – косить глазами, складывать коленки внутрь, такие обезьяньи прыжки?

По секрету мне шепнули, что это модный фотограф Ман Рэй, заявившийся сюда со своей цыпочкой Кики с Монпарнаса, привел эту парочку к Бомонам как сюрприз к Рождеству. Вот так подарочек! Стирайтесь же, границы между мишурной средой варьете, обществом интеллектуалов (или считающихся таковыми) и высшим светом. Прости-прощай, благопристойность! И вот уже я вижу, как романистка Колетт, с головы до ног осыпанная цехинами, бросается в объятия Мориса Шевалье и запросто с ним расцеловывается. Оказывается, они познакомились в мюзик-холле, и поговаривают даже, что певец послужил образцом для Кавайона – персонажа из ее «Бродяжки». Что касается Жозефины Бейкер – ее быстренько перехватили Игорь Стравинский, Михаил Ларионов и Морис Ротшильд, утащившие артисточку в бар «пропустить по анисовке» в компании… принцессы де Полиньяк, урожденной Зингер, с мундштуком в руках, – а казалось, она миновала те годы, когда принято дурачиться!

Шампанское «Мумм» лилось рекой, а Мися, пятидесятилетняя парижская эгерия, пузатая и курящая опиум, однако все еще на виду, пошатывалась в объятиях Жана-Луи Водуайе, чуточку поддатого. Какое горе, что поэтическое вдохновение души столь возвышенной в 1924 году утонуло в грязной коммерции и жажде наживы, когда по просьбе больших магазинов сети «Прентан» такой мастер слова, как Водуайе, занялся рекламой вновь построенного здания в стиле ар-деко!

После закусок, к которым метрдотели, одетые индусами, подавали ягненка под соусом карри – местный деликатес – и еще прорву морепродуктов и профитроли, настало время «проплясаться». Тут по плиточному полу с кубистской мозаикой принялись с неистовством дикарей топотать ногами дамы, известные своей благотворительностью, и господа из сильных мира сего.

Я в обществе моего друга Пьера Гаксотта, историка и журналиста из «Кандида», сделал своим «Кодаком» несколько фотоснимков. К несчастью, рассудив, что в результате вышло нечто столь непристойное и компрометирующее сфотографированных персон, редколлегия «Ценностей и традиции» предпочла опубликовать этот текст без единой иллюстрации.

Да на кой черт картинки. Слова-то здесь, и я могу легко описать все, что увидел: «современную женщину», иным словами – карикатуру на женщину вообще. Очень короткие волосы, стриженные в каре и на висках прилизанные средством исключительно мужским: брильянтином. Где же вы, букли, косы, шиньоны, веками, нет – тысячелетиями придававшие такой шарм прекрасному полу? Густая мальчишеская челка почти ничего не оставляет от лица, лишая его девического простодушия и закрывая гладкий и чистый лоб. Глаз, подкрашенный словно углем, похож на глаз примата, а над ним (ибо дамы ощипываются!) неестественно тонкая арочка бровей. Лента для волос совсем сползла вниз, и единственное ее назначение – поддерживать на вершине черепа смешную эгретку в виде фонтана. Рот, подкрашенный в виде сердечка, еще и помазан новомодной помадой с бесстыдным названием «Красный поцелуй», а щека нарумянена мандариновой пудрой. Шляпка, если такие дамы вообще ее надевают (колоколом или в форме угольного ведра), выглядит все более узкой и тесноватой, к тому же ее надвигают на глаза, чтобы скрыть взгляд – а не то его сочтут наигранным, если не порочным. Миниатюрные, как у куколок, мордашки прячутся за веерами из широченных перьев, подобными распушившимся павлиньим хвостам. Болезненно-сиреневая орхидея обязательно должна красоваться на левом плече. Голый затылок, как и обнаженная до самых бедер спина взывают к вожделению любого, кто ни взглянет, пробуждая самые низменные инстинкты. Руки обнажены и все в твердых браслетах, какие носят африканки, или втиснуты в плотно обтягивающие, длинные клейкие черные перчатки, на манер Иветты Гильбер. Длинные колье из жемчугов (настоящих и фальшивых) подскакивают на грудях… если таковые имеются – ведь Морис Шевалье изрек, что ныне хороший тон – иметь «крошки-сисечки».

Этим дамочкам, подскакивающим и хохочущим, высоко задирая голые икры, виляя и хвалясь ими перед мужчинами, не хватает лишь появиться еще и в одних набедренных повязках в виде банановых гроздей – как Жозефина Бейкер в «Безумстве дня»!

Мода одеваться становится все причудливей и непристойнее. Подолы платьев, в 1924 году составлявшие 26 сантиметров от пола, сократились теперь аж до сорока сантиметров! Еще совсем недавно талия была на бедрах, отделанная нашитыми воланчиками или с бантом сбоку, – и вот можно подумать, что в 1927 году талия стремится подняться выше и выше, так что ее даже и не заметно, – платье выглядит как бесформенный мешок картошки.

Никогда еще тело так не выставлялось напоказ, внешность не обретала такого значения, и при этом полный упадок духа! Куда заведет нас это преклонение перед оборочками, шляпками, цехинами, фальшивыми драгоценностями, бельем на бретельках и подвязках? Даже талантливый иллюстратор Жорж Барбье позволил себе опуститься, как я вижу по его прискорбному календарю, до изображения «воланчиков и прочих безделиц».

Чарльстон – вот символ этой распущенности. Отклячив задницы, дамы переваливаются с ноги на ногу, неистово виляя лодыжками во все стороны, обутые в туфли-лодочки на ремешках и с наборными каблуками. Ничего нельзя вообразить неэстетичней, чем эти вихляния коленями внутрь, сведя вместе большие пальцы обеих ног, как в худших хореографических постановках Нижинских. Не боясь стать посмешищем, артистка Мари Лорансен самозабвенно отплясывает, купаясь в жадном взоре последней мимолетной блажи – модельерши Николь Гульд. Загорелые после безмятежного лежания на пляжах Лазурного Берега или велосипедных прогулок, то тут то там являются адепты лесбийской любви. А вот и свидетельство тому – недавно вышедший в свет журнал, название коего я упомянуть не решусь, сообщает о связи между спортсменкой Виолеттой Моррис и (вот же вездесущая!) Жозефиной Бейкер!

Пагубное, тлетворное и мефистофельское стирание границ между полами – как это же бывает и между расами, классами и личностями.

Но нам придется испить сию чашу до дна. Чета Бомон, отлучившаяся как раз в тот миг, когда погасили люстры (изготовленные, как мне сказали, стекольных дел мастером Жаном Перцелем), потом, когда люстры снова зажглись, вернулась, но уже в виде фигурок из папье-маше на самом верху гигантского трехэтажного торта, да еще он – в виде деда Мороза, а она – Феи снегов, – вот тут уж зал разразился аплодисментами и громкими «ура!», такими же басистыми и пламенными, как девять лет назад при объявлении Перемирия. Коротенькая розовая юбочка, едва прикрывавшая бедра и обшитая горностаем от Ревийона, которым месье мог похвастаться, как и завитым париком, превратили его в фрейлину. А вот из мадам ее пышные округлости, подчеркнутые еще и брючками в обтяжку от Жанны Ланвен, в придачу к обсыпанными пухом голове и туловищу, сделали вылитого добрячка-снеговичка.

Любовь к переодеваниям – вторая натура четы Бомон, которая регулярно устраивает костюмированные балы на самые несуразные темы. Граф с графиней настоящие подвижники фривольных пустяков. Вакх – вот их божество, Эпикур – вот заправила их мыслей… но и дьявол не дремлет.

Столь необузданный гедонизм разрушит нашу цивилизацию, если еще прежде него какой-нибудь новый мировой конфликт рано или поздно не положит конец такой слепоте и безответственности.

И другого исхода я не могу себе вообразить.

Альфред Петьон де Вистр

28 декабря 1927

[80]