Я, Тамара Карсавина. Жизнь и судьба звезды русского балета

Нас с Людвигом очень насмешил рассказ гида о том, как в 1890 году королева Виктория, посетившая замок, предпочла не любоваться коллекциями и садами, а провела все время, зажигая и гася громадную люстру в вестибюле, – к ней только что подвели электричество.

После прогулки в парке, где был очаровательный птичник, Людвиг предложил пообедать в Эйлсбери – так назывался ближайший городок. Я охотно согласилась. Вот так мы и оказались в King’s Head – «Королевской голове», старейшем пабе Эйлсбери, где нам принесли жареные на гриле сосиски и… по большой кружке Beachwood Bitter. Когда я была юной танцовщицей в Санкт-Петербурге, нам говорили, что пить пиво «неприлично», и я испытывала некоторое недоверие к этому напитку, но ведь один-единственный разок в обычай не войдет. Зато хоть какое-то разнообразие после швепса моего Ника!

Мы с Людвигом болтали как старые друзья, уже называя друг друга по именам. Я впервые заметила у него скромный слуховой аппарат. Он рассказал мне кое-что о себе. Не намного моложе меня, он родился в Берлине, в семье отца-баварца и матери-еврейки. Его страстное увлечение – история искусства; призвание – архитектура. К приходу к власти Гитлера он успел стать признанным архитектором и вместе со многими художниками и интеллектуалами своего поколения эмигрировал в Соединенные Штаты, а потом в конце концов выбрал для проживания Соединенное Королевство, где сменил профессию, перейдя работать в банковский сектор. Вдобавок к родному немецкому и к английскому, на котором он говорил лучше меня, Людвиг в совершенстве владел и французским, в чем я не замедлила убедиться. Он провел весь 1927 год в Париже по служебной необходимости.

Был он вдов или разведен? Какой прихотью судьбы очутился в этом приюте для стариков?.. Несомненно, он задавался тем же вопросом и в отношении меня. Мы с ним не касались таких личных подробностей. Разговор вскоре перешел на тридцатые годы, такие страшные, и на схожесть нацизма и коммунизма – двух кошмаров века, от которых мы убежали: уничтожение индивидуальности, культ вождя, репрессии, пропаганда, антисемитизм, ненависть к интеллектуалам, важность грубой силы и насилия, пристрастие к грандиозной архитектуре, подавляющей личность… Потом он спрашивал меня о «Русских балетах», страстным поклонником которых оказался.

Из паба я вышла навеселе – после пива, быть может, даже слишком, – но поскольку Людвиг, осушивший целых две кружки, тоже развеселился, все пошло к лучшему в этом лучшем из миров. Настал миг, когда он произнес такие слова:

– Вдумайтесь только, Тамара, – ведь мы пережили такие исторические потрясения. Нам удалось эмигрировать, и вот мы встретились, а нам уже за восемьдесят, причем в стране, которая стала нам родиной. Вот повезло-то! Нам надо воздать хвалу Господу.

И вот мы, не сговариваясь, тут же направились (чуть пошатываясь, как я теперь припоминаю) к ближайшему от паба месту культа: методистской церкви! Людвиг – протестант, а я – православная, но, переглянувшись, мы решили зайти для краткой молитвы. Для всех изгнанников Бог везде один и тот же.

Выходя из полумрака церкви, ослепленные ярким солнечным светом, мы присели на ступеньки, точно два подростка. Я потихоньку сдержала гримаску боли, подумав (и, слава богу, напрасно), что могу и не встать отсюда.

Людвиг поставил трость и вынул из кармана конверт. Не без некоторой напыщенности он подал его мне со словами:

– Тамара, вот тот документ, о котором я говорил вам. Как знать – а вдруг он окажется полезным для ваших мемуаров, или хотя бы вас позабавит. Распечатайте его уже в пансионе.

Возвращались мы весело, и шофер-с-красивым-затылком хохотал вместе с нами. Что за чудесный денек! Такие мгновения в старости редки – и я не могла не посвятить им хоть несколько строчек.

Проезжая по «старому городу» Биконсфилда, мы увидели группу школьников, словно сошедших со страниц какого-нибудь романа Генри Джеймса. В превосходно сшитой школьной форме в старомодном стиле, они так гармонично смотрелись на фоне местных фасадов времен короля Георга V. Это были ученики одного из тех элитных учебных заведений, которыми славится Биконсфилд, – но любой, кто не живет в этом городе, подумал бы, что видит съемки исторического фильма. Подальше, на центральной улице, собралась небольшая толпа, как бывает здесь нередко: технические работники, зеваки, прожекторы, камеры… Съемка. На сей раз и вправду она… Машина притормозила, и шофер предложил нам немного постоять здесь, чтобы понаблюдать за происходящим.

– Смотрите-ка, в самом центре толпы стоит Барри Джибб.

Шофер, очень возбужденный, выскочил, но, поскольку ни я, ни Людвиг никогда и ничего не слышали о Барри Джиббе, то мы преспокойно продолжали болтать на заднем сиденье. Приспустив окна, мы даже выкурили по сигаретке.

– Решительно, Биконсфилд очень романтическое местечко, правда, Тамара? Я так и вижу за этими вечно запертыми дверями и Эркюлей Пуаро, и множество мисс Марпл – как они склонились над кисейными графинями, которых так изысканно закололи кинжалом.