Я, Тамара Карсавина. Жизнь и судьба звезды русского балета

Не имея возможности посмотреть концерты и спектакли, мы часто ходили в рестораны. Кроме местных забегаловок, куда, несмотря на мои настойчивые просьбы, Генри наотрез отказывался даже заглянуть, единственным приличным местом в те годы был шикарнейший отель «Сесиль», построенный в конце ушедшего века в самом беспримесном мавританском стиле. Меню было ограниченным: «Омар под майонезом» (думаю, что в Танжере мне пришлось попробовать все мыслимые и немыслимые рецепты блюд с омарами), или Poison (яд!) a la mayonnaise. Мы с Генри так и не набрались смелости указать официанту на орфографическую ошибку с пропущенной буквой: Poisson (рыба!). Каждый раз мы натыкались на это в меню, пока ошибка не стала наконец нашей приватной шуткой.

Такое размеренное и праздное существование очень шло Генри – один из его предков служил в Индии при махараджах, – а вот мне это не слишком нравилось. Мне приходилось одной ездить на базар, трясясь в двуколке по грязным переулкам, где сновало полным-полно побирух и изголодавшихся кошек, – правда, я переодевалась в простую женщину из народа и тщательно следила, чтобы моя голова всегда была покрыта косынкой. Покупать какие бы то ни было съестные припасы на «Гран Сокко» – крупном восточном базаре Танжера – Генри мне запретил. Разве у нас не было своего фруктового сада, огорода, курятника и в придачу садка с живыми рыбами? Но я не могла отказать себе в удовольствии пройти мимо прилавков. Нагромождения дынь, источавших восхитительное благоухание, аккуратно уложенные пирамиды румяно-красных гранатов, конусы истолченной куркумы влекли меня больше жирных кусков мяса, подвешенных на крючьях, или пахнущих флердоранжем сладостей, истекавших медовым соком, над которыми вечно роились черные стаи мух. Для счастья мне достаточно было вдохнуть пикантный мускусный аромат тысячи и одной пряности и благоухание мааджуна – смеси из жареных зерен и орехов, меда и конопли.

Протиснувшись сквозь толпу, я быстро мчалась к лавкам старьевщиков. Вот где я могла торговаться часами напролет, досыта предаваясь своей неистребимой страсти к живописным «безделушкам», разрозненным кофейным чашечкам, вазам из цветного стекла, медным статуэткам, твердокаменным пресс-папье, шкатулочкам, сувенирам, выточенным из серебра и продававшимся за бесценок, – я тщательно выбирала их, придумывая, в какие комнаты поставлю в зависимости от оформления и расцветки. Например, вот эта китайская чашка с внутренними перегородками – изумрудно-зеленой и лазурно-синей, очень «бакстовская» – и сегодня стоит на моем ночном столике: я использую ее как флакончик: в одном отделении – глазные капли, в другом – снотворные. Могу заключить, что мой вкус был отнюдь недурен – ибо крохотные вещицы, на которые европейцы взирали с таким презрением, а я покупала их по цене куска хлеба, ныне продаются по таким ценам, что мне впору пожалеть – отчего ж я не купила их побольше!

Любимым пристанищем для меня были рынок тканей и его неописуемый хаос. Здесь царил не только невообразимый беспорядок, но и полнейшее разноцветье и оттенков, и мотивов. Особенно меня влекли хлопчатобумажные ткани из «черной» Африки, очень живых расцветок, и я удивлялась, отчего европейские дамы, живущие в Танжере, не придумали сделать их модой дня. Примеряя отрезы, я снова вспоминала непринужденную атмосферу «Русских балетов». И перед моим взором опять возникал Бенуа, придирчиво сличавший два оттенка серого, Бакст, наклеивавший на торс Нижинского лепестки роз, готовя его к подсветке «голубой ветчиной», Пикассо с булавками во рту, присборивавший черные кружева на моей пурпурной юбке. Я будто снова увидела и мое сари из «Талисмана», и разноцветную тунику из «Сильвии», и покрывала Клеопатры, падающие к ногам Иды Рубинштейн, и мой пылающий горячим золотом костюм из «Жар-птицы»… С горечью сожаления вспоминая Питер, Париж, Монте-Карло, я десятками покупала отрезы, которые находили применение в подушках, в рубашечках Ника и моих вещицах – из них шилось множество пеньюаров и просто домашних платьев…

Я часами просиживала на веранде, развалившись в шезлонге под сенью жасмина и бугенвиллей, читая и перечитывая Александра Дюма или Пьера Лоти – писателей, в юности так меня манивших. Оба некоторое время прожили в Танжере, и нам смогли показать их дома – как и дом художника Жака Мажореля, сына резчика по дереву Луи, – в 1917 году он приехал в Марокко в поисках того ультрамаринового цвета, который и принесет ему известность.