Я, Тамара Карсавина. Жизнь и судьба звезды русского балета

Я нарочно употребляю глагол «вибрировать». Пусть даже мое исполнение состояло как из множества арабесок или тур пике (вращений) по диагонали, так и больших прыжков во все стороны, подобно стреле обрисовывавших разнообразные живые и широкие траектории движения птицы, – множество крохотных, неощутимых дрожаний в запястьях, шее, плечах, во всем теле, которые можно видеть у любой домашней птицы, даже если она неподвижно отдыхает, несомненно нюансировали такие чрезвычайно техничные сочетания. В миг, когда Иван-царевич берет меня в плен, движения становятся лихорадочными. Самым трудным было, изогнувшись бюстом к публике, пока мой партнер держал меня за талию, придать живость затылку, лопаткам, каждой фаланге пальцев, этой сдерживаемой конвульсивной дрожи, как будто все мое тело сверху донизу пронизал электрический разряд. Никакие курсы классического танца не готовили меня к такому вызову, но при этом без таких вот тонкостей «Жар-птица» была бы просто последовательностью механических движений, в которых нет души.

Иногда меня приглашают выдумать новую интерпретацию балета или, хуже того, попытаться его восстановить. Я вижу, как «птицы» пробегают с одного угла сцены до другого, виртуозно исполняя жете, плоские как самолеты, восхищая зал зрелищностью, воздев стопу к уху. Но ведь танец – это искусство, а не акробатический номер!

Баланчин снова поставит «Жар-птицу» в 1949-м в «Нью-Йорк Сити Балет», а Лифарь в 1952-м – в парижской Опере. В обоих случаях я отклонила приглашения на премьеру. Хореография Фокина была таким совершенством, что я не стерпела бы никакой другой. В 1954 году мне выпала удача и честь передать его хореографию, которую я все еще хранила в памяти, Марго Фонтейн – исполнительнице заглавной роли, и Рудольфу Нурееву в роли Ивана-царевича. Я еще вернусь к этим двум суперодаренным артистам. И могу ответственно сказать, что игра Марго, построенная на трепете и нежных движениях плеч, из всех виденных мною самая близкая к образу Фокина и самая успешная.

Фокин отрабатывал свою хореографию по мере того, как Стравинский приносил ему разные варианты партитуры, и – это правда – никогда еще музыка с хореографией не сливались воедино в такой гармонии.

Между тем прямое сотрудничество композитора с хореографом – штука не новая. Пример тому дали еще Чайковский с Петипа в «Спящей красавице», «Лебедином озере» и «Щелкунчике». А что говорить о «Раймонде»! Эта прекрасная жемчужина Русского императорского балета в тесном сотрудничестве объединила троих: композитора Глазунова, Мариуса Петипа и… молодую женщину, русско-французскую графиню Лидию Пашкову, несправедливо забытую. Она, великая путешественница, еще и автор нескольких романов, написанных под впечатлением от путешествий на Восток (в Палестину, Египет, Сирию…) и ее интереса к крестовым походам. Рассказ Пашковой «Раймонда», поначалу задуманный как балетное либретто, соединяет обе эти темы. Переработанный и адаптированный композитором и хореографом, он получил потрясающую судьбу. Добавим, что графине посчастливилось быть избранной членом Французского географического общества и называться корреспонденткой «Фигаро»!

Возвращаясь к «Жар-птице» – музыку я поддержала сразу. В утонченной виртуозности оркестровки и в использовании народных мелодий я услышала Римского-Корсакова – он был учителем и Стравинского, и… Дягилева, который убеждал Стравинского отказаться от музыкальных штудий! Сложность партитуры вполне могла бы меня обескуражить. Ничуть не бывало. Она была вполне в струе, и я это почувствовала, с абсолютно новаторским подходом. Я получила необходимое и достаточное для балерины музыкальное образование и умела играть на фортепиано, но и по сей день я с трудом могу найти слова, чтобы описать всю оригинальность этого произведения. Дебюсси справедливо сказал, что в «Жар-птице» есть что-то «ребяческое и дикарское»; другие подчеркивали впечатление от нескольких glissando тромбонов; были и те, кто называл эту музыку с ее беспримерно оживленной ритмической и эмоциональной энергией «постромантической». У меня она и до сих пор вызывает истинное восхищение: в первый раз мне пришлось танцевать в произведении незнакомом и решительно «модернистском».

Никогда, стоя у станка или выступая на сцене, я не чувствовала необходимости отсчитывать про себя ритм. Танцевать, когда голова забита цифрами, – это мешает отождествлению с ролью. Где вы видели трагика, отсчитывающего про себя или отбивающего ногой (раз, два, три… двенадцать) ритм александрийского стиха? Столкнувшись с моими сомнениями и колебаниями в согласовании моих па с многочисленными оркестровыми ответвлениями, Стравинский проявил чрезвычайные любезность и понимание. Перед репетициями он отводил меня в сторонку, садился за пианино и объяснял, как мне взяться за ту или иную музыкальную фразу.