Я, Тамара Карсавина. Жизнь и судьба звезды русского балета

Я же, приплыв на другом корабле, хотя и упустила ухажера, зато присутствовала на церемонии бракосочетания, где меня даже попросили произнести импровизированную речь! Я выполнила свою задачу, избрав интонацию как нельзя более бесстрастную. Из уважения к обманутому и преданному Дягилеву, чье неистовое бешенство уже предчувствовала, и к моей подруге Мари Рамбер, тоже присутствовавшей на церемонии, – а ведь она была безумно влюблена в Нижинского, – в «Моей жизни» я опустила над этими эпизодами завесу молчания.

Адольф Больм

Биконсфилд, 12 апреля 1969

Турне по Латинской Америке оказалось для меня испытанием. Три недели на корабле вымотали все силы, и я едва не умерла от морской болезни. Главное же – мой муж, Василий Мухин, был со мной в Буэнос-Айресе в то же самое время, что и мой партнер – слишком соблазнительный Адольф Больм.

Я не могу и дальше откладывать воспоминания об этом танцовщике – столь же даровитом, как Нижинский, но при этом несправедливо забытом, сумевшем разжечь во мне страсть, о которой я раньше ничего не рассказывала. Как подчеркивалось в той самой статье из «Светского сплетника», Адольф засиял яркой звездой в сезоне 1909 года.

Среди артистов самым чествуемым, бесспорно, оказался месье Адольф Больм – он, возглавив ватагу разбушевавшихся молодцов, вволю угостил зрителей (а того пуще зрительниц) неким подобием бешеной, буйной и дикарской жиги. Ибо «Половецкие пляски» – отрывок из оперы некоего господина Бородина «Князь Игорь» – поистине настоящий гимн во славу воинственной мужественности этого русского красавца.

Этот комментарий сегодня может вызвать улыбку, но он многое говорит о таланте и харизме молодого танцовщика атлетического сложения, обладавшего всеми необходимыми качествами. Его летучесть (так называют способность танцора зависать в воздухе во время прыжка) могла выдержать сравнение с одним только Нижинским. Не ахиллово сухожилие и не подколенные впадины, как было у Вацлава, а скорее сила брюшной мускулатуры позволяла Больму подниматься так же высоко и освоить до пяти антраша. Он обладал непревзойденной техникой, особенно в тур пике с большими прыжками и в кабриолях.[49][50]

Присущая ему пылкость сделала Больма идеальным исполнителем характерных танцев, но он был так же блистателен и в ролях романтических. Фокин превозносил его до небес – ибо Больм умел приспосабливаться к любому стилю и мог выражать самые неприметные нюансы своего персонажа. Еще он очень скоро продемонстрировал свои способности хореографа. Увы – его, как и Фокина, исключил из труппы Дягилев, предпочитавший артистов попослушнее и поженоподобнее, – извращенцев, способных удовлетворять его сексуальные порывы и жить в его тени, таких как Нижинский или Мясин. А Больм обладал неуемным мужским темпераментом и независимостью духа, что признавали все. «Есть люди, умеющие сверкать», – написал в своем дневнике Нижинский, Адольф Больм был как раз из таких.

Происходивший из немцев, он родился в Санкт-Петербурге, выпустился из училища вместе со мной, а его преподавателем был мой отец. Как и я сама, он начал карьеру в Мариинском театре, потом в 1909-м поступил в труппу Дягилева, где добился общеизвестного успеха.

В «Половецких плясках» Больм, со статной фигурой, достойной резца скульптора, с обнаженной грудью выбегал на сцену так, как бросаются навстречу врагу; в напрягшихся узловатыми мускулами лоснящихся руках крутилась кривая турецкая сабля. Добавить сюда густую гриву, грубые черты лица, выпиравшие скулы, пухлые губы и неустрашимый взгляд – он поистине воплощал татарского хана во всем его великолепии. Больм был далек от принцев из волшебных сказок, травести и жеманных маркизиков, заполонивших мир классического балета; эфирная романтическая слащавость – к нему это не относилось. Он воплотил образ воинственного мужа, повинующегося самым диким инстинктам, и сегодня мне представляется очевидным его влияние на образ современного мужчины. Могу добавить – от вождя половцев до Мафарки Маринетти – всего один шаг. А вот утверждать, будто он предвосхищает идеал истинного арийского воина… так далеко я бы зайти не решилась, поскольку не являюсь ни историком, ни философом.

В 1912 году я была его партнершей в одной из реприз «Жар-птицы». На снимках британского фотографа Бассано я вижу на наших лицах выражение пламенной дружбы, переходившей границы того, что требовалось для исполнения наших партий. А фотографии нашего дуэта в репризе из «Шехеразады» полны созревавшей пламенной страсти – и уже в снимках из «Тамар», подписанных Люсьеном Валери, я обнимаю Больма, повиснув у него на шее, он склоняется ко мне с жадным взором, и я раскрываю ему губы.[51]