Я, Тамара Карсавина. Жизнь и судьба звезды русского балета

Наблюдая, как танцевали Вера Каралли с Михаилом Мордкиным, Ольга Спесивцева с Сержем Лифарем, Джордж Баланчин с кем-то из своих многочисленных муз, Марго Фонтейн с Рудольфом Нуреевым, я заметила, что сексуальное влечение между партнерами делает танец прекраснее и выразительнее. Любовь в десяток раз приумножает драматическое напряжение спектакля. Она озаряет сцену, и искры брызжут на очарованную публику.

В «Моей жизни» я утверждаю, что «Русские балеты» показали лучшее, на что были способны, в предвоенное лето 1914 года и что опера-балет «Золотой петушок», гвоздь сезона, – апогей в моей карьере. Я бы и сейчас не стала этого опровергать. В исполнение трагической роли – роли Шемаханской царицы – я вложила всю ту женскую зрелость, какой к тому времени достигла, весь свой опыт, грустные переживания, порывы сердца, утраченные иллюзии.

В мае 1914 года я оказалась в безвыходном положении, созвучном любовной интриге «Петушка», где героини домогаются сразу несколько мужских персонажей: я уже поддерживала связь с Генри Брюсом, продолжая жить с Василием Мухиным, и вдруг во всем прежнем блеске («в расцвете таланта», как я написала в «Моей жизни») снова появляется Адольф Больм!

Желая повторить успех «Жар-птицы», Дягилев посоветовал Фокину, снова ненадолго вошедшему у него в фавор после «предательства» Нижинского, создать какой-нибудь балет «о популярной домашней птице». Фокин выбрал «Золотого петушка» – написанную в 1908 году оперу Римского-Корсакова по поэме Пушкина. Я танцевала жестокую Шемаханскую царицу, роковую женщину.

На минутку задержу внимание читателя на содержании балета – ибо он a posteriori[52] воспринимался как сатира на царский режим в преддверии уничтожившей его революции: царь Додон (Николай II?) получает в дар от Звездочета-астролога (Распутин?) Золотого петушка, способного предупреждать о малейшей опасности. Петушок сообщает царю, что оба его сына в рискованной ссоре – но когда царь решается хоть что-то предпринять, уже поздно. Мо́лодцы убили друг друга из-за прекрасной Шемаханской царицы, а сам царь, едва взглянув на нее, тотчас решает взять ее в жены, вызывая ревность у влюбленного в царицу Звездочета. Царь мстит, казня Звездочета, однако последнее слово остается за Золотым петушком – он убивает уже самого царя.

В этой опере-балете все было бесконечно русским: и музыка, и тема, и экзальтированные характеры действующих лиц. Декорации и костюмы на основе фольклора, сверкавшие оттенками разных цветов, пестрые, как расписные матрешки, были поручены художнице Наталье Гончаровой, родственнице потомков Пушкина и жене живописца Михаила Ларионова. Некоторые усмотрели в трактовке мотивов влияние «лучистов», другие же называли спектакль «неопримитивистским». Как и в «Жар-птице», я надевала тиару и приклеивала длинные косы.

Наиболее оригинальная новация заключалась в сочетании оперы с балетом – каждую роль следовало и пропеть и станцевать. Хористов и солистов, облаченных в красные стихари, предполагалось выстроить вдоль кулис, однако Дягилев счел их неважными актерами, и Фокин предпочел скрыть поющих от глаз зрителей, расставив в оркестровой яме. На сцену же он выпустил танцоров, которые имитировали пение, просто раскрывая рты.

Все это означало, что нас с Больмом буквально сверлили насквозь сотни глаз, впивавшихся словно стрелы. Такая теснота придала нашим па-де-де головокружительную чувственность. В то время я еще не умела до конца понимать это. Сейчас же… не знаю, стоит ли употреблять слово «эксгибиционизм», давно переставшее быть запретным, во всяком случае, киноактеры смело используют его, признаваясь в том, как им приходится играть на экране любовную страсть и смятение.

Сегодня мне так и хочется улыбнуться при этом воспоминании, но Больм – царь Додон и я – Шемаханская царица – бросались друг к другу с неподдельной пылкостью. Мы прижимались друг к другу так тесно, словно любовники, которых хотят разлучить. Мы не могли отвести глаз, и наши взгляды проникали глубоко друг в друга. Сплетались пальцы наших рук. Запах кожи моего партнера опьянял меня, и, начиная пируэт, я изо всех сил напрягалась, чтобы колени не подогнулись и ноги удержали меня до конца. У Больма дрожали губы, пылким дыханием он буквально обжигал мне щеки, но ни разу он не позволил себе прикоснуться губами ни к моим плечам, ни к вискам, ни ко рту. Преграды стыдливости, невозможность переступить за известные пределы увлекали нас до самых крайностей наших драматических способностей. Я снова ощущала то же, что пережила однажды с Козловым, – но куда более захватывающее и уже без того чувства вины, которое до такой степени парализовало меня, когда я была еще подростком. Если я написала в «Моей жизни», что в «Золотом петушке» «я почувствовала себя словно вознесенной на гребень высокой волны», то это – благодаря Больму и его плотской, безмолвной силе (мы с ним никогда не заговаривали об «этом»), неукротимой мощи, притягивавшей наши тела словно магнитом. Танцуя в паре с ним, я забывала все свои несчастья, словно плыла на пьяном корабле.