Я, Тамара Карсавина. Жизнь и судьба звезды русского балета

Ужасные штаны неописуемого серо-каштанового цвета нависают на пыльные башмаки – а те широкими носами вверх, как у рыжего клоуна. Под коротковатым пиджачком, до дыр протертым на локтях, – серый цвет пиджачка отличается от цвета брюк, но и его невозможно описать, – предмет одежды «утонченный», почти легкомысленный: его Иван Иванович, должно быть, припас для особых случаев вроде визита к старой балерине прежнего режима – вязаный свитер. Связала, скорее всего, женщина из его семейства – жена или бабушка. Пушистый, крупной вязки, надетый поверх рубашки-шотландки в красную и синюю клетку с потертым воротничком, свитер украшен ромбами шпинатного цвета на фоне свернувшегося молока, и спереди на нем заметно несколько пятен.

Вокруг Ивана Ивановича П. витает затхлый запашок немытой посуды, жареного и гниловатых зубов. Я поборола легкую дрожь отвращения, охватившую меня при виде этого почти карикатурного прототипа советского гражданина. Передо мной был один из тех опролетаренных интеллектуалов, которых, думаю, легко можно встретить в Москве и Ленинграде.

Досадуя на себя за такую реакцию, я извиняющимся жестом, искренним и братским, протягиваю Ивану Ивановичу руку; схватив ее, он неловко приложился к ней губами.

Спускаясь в обеденный час в гостиную пансиона, где меня должен был ждать Иван Иванович, я случайно встретила Людвига – того самого старого господина с густой белоснежной шевелюрой, зачесанной назад, с безупречными манерами; в его голубых глазах мелькнул стальной блеск, и он заговорщически улыбнулся.

Меня пронзает постыдная тревога: только бы Людвиг не заметил моего гостя! Что он может подумать?

Попросив Ивана Ивановича присесть и предложив ему чашку чая, я почувствовала, что колеблюсь между недоверием и любопытством, страхом и сочувствием… Но прежде чем рассказать о нашей встрече, мне придется немного заглянуть в прошлое.

* * *

Выше я уже описала того, о ком пойдет речь, – моего брата Льва. Упоминала о его блестящем уме, непримиримой независимости духа, о его привязанности к славянофильским теориям. Говорила и о его браке с Анной, и о последовавшей затем страстной любви к молодой студентке-польке, моложе его на десять лет, – Хелене Скржиньской; встреченная им в университетской среде, она оставила глубокую отметину на жизни и творчестве моего брата. Если мне не изменяет память, они познакомились в 1916-м. Благодаря путешествию в Италию, организованному университетом, Лев с Хеленой стали любовниками и, вернувшись в Петербург, больше не расставались.

Мне было бы негоже преподавать моему брату урок морали, ибо я и сама находилась в схожем положении; но, в отличие от него, такого восторженного, такого открытого всему и вся, я-то переживала свою новую любовь втайне и с чувством вины.

Лев же, не удовольствовавшись тем, что публично объявил о любовной связи, скомпрометировав тем самым Хелену, и, оставив жену и детей, в 1922 году опубликовал Noctes Petropolitanae – произведение одновременно и лирическое, и философское об их отношениях с Хеленой. Этот его труд был воспринят как вызывающий еще и потому, что облекал в религиозные одежды самый, в сущности, обыкновенный адюльтер.

Чем бы ни занимался мой брат в своей профессиональной или же в личной жизни, у меня всегда было ощущение, что он владеет искусством вечно действовать себе во вред. Действовать, находя в этом своего рода мазохистское наслаждение, – эту черту я часто подмечала у обладателей высшего ума.

Беда не приходит одна. Летом того же 1922 года, как раз когда умер наш отец, Лев был арестован ЧК – политической полицией, созданной сразу после революции. Уповая на христианскую природу русского народа, идущую от Святой Руси, он верил в возможность примирения своих славянофильских идей с тем, что считал мессианством в марксизме-ленинизме. Поэтому он скорее благосклонно принял приход большевиков, всюду и во весь голос заявляя о своих духовных убеждениях. Страшное заблуждение… Только что занявший должность ректора университета в Санкт-Петербурге, который стал Петроградом, он опубликовал книгу о Жозефе де Местре, убежденном роялисте, отчаянно громившем французскую революцию. Все выглядело так, будто Лев, накинув на плечи шкуру агнца, прохаживался в стае волков![60]

В 1919 году Лев принимал участие в создании факультета для рабочих. Эта инициатива могла бы защитить его, но для большевиков мой брат воплощал в себе все, что они так люто ненавидели: духовность, платоническую любовь к Истине, Добру и Красоте, элитизм, хорошие манеры во всем, что оставалось в прошлом, телесное и духовное изящество, иронию, свободу во всех ее проявлениях, – словом, тот самый «декаданс», который и стал характеристикой всего Серебряного века…