Я, Тамара Карсавина. Жизнь и судьба звезды русского балета

Движение распространилось во Франции вместе с русской эмиграцией. Лев, переехав из Германии во Францию в 1926 году, поселился с женой и детьми в парижском пригороде, где стал одним из самых активных участников того, что называли «Кламарским кружком» – объединявшим эмигрантов с Востока, пламенных сторонников евразийства.

В том же 1926-м мы с Генри покинули Софию, собираясь устроиться в Лондоне. Я подыскивала дом, а Генри, только что уволившийся из Форин-офис, – работу. В ту короткую поездку в Париж, когда мне случилось выступить в театре де ля Порт Сен-Мартен в «Мадемуазель де Мопен», небольшом балете на музыку Рейнальдо Ана, я побывала на конференции, устроенной моим братом. В моей розовой шкатулочке я обнаружила старую записную книжку, а в ней – несколько сделанных на лету заметок.

Конференция проходила в доме номер одиннадцать на Магдебургской улице, в Шестнадцатом округе Парижа. Послушать Льва пришли более сотни человек. Речь шла о православии, глубоко религиозном характере русского народа, большевистской революции, которая не более чем один эпизод в становлении Великой России, о близком пришествии постсоветской эры… Я, как и все, была ослеплена харизмой брата, ясностью его языка и уместностью высказываний, его визионерским красноречием, но при этом, слушая его столь продуманное выступление перед публикой, чувствовала и его безумный, безрассудный порыв: это была любовь к России, ностальгия по России и тайное, непреодолимое желание – вернуться туда во что бы то ни стало.

При этом Лев не был несчастлив во Франции. Он вполне достойно зарабатывал чтением лекций. Участвовал в коллоквиумах, проводил конференции. Его дочери учились в Париже. Старшая, Ирина, родившаяся в 1906-м, станет блестящим специалистом по французскому языку и литературе. Они поездят по стране, обретут друзей, проведут лето всей семьей в Руане на атлантическом побережье, но в плоде заведется червячок. Под влиянием Сергея Эфрона, тоже участника евразийского движения и мужа поэтессы Марины Цветаевой, Лев даст согласие на встречу с дипломатами из посольства СССР в Париже, чтобы обсудить возможное соглашение на основе компромисса между строгим марксистско-ленинским материализмом в Москве и того, что Эфрон называл «идеализмом» моего брата. Не исключалась в перспективе и возможность сотрудничества.

С того самого времени все мои сведения становятся обрывочными и неточными, и обо всем, что за этим последовало, я ожидаю услышать от Ивана Ивановича.

Выше я обмолвилась о том, какое отталкивающее впечатление он произвел на меня на первый взгляд, но потом я переменила первоначальное мнение, и мне даже стало стыдно. И все-таки я сохранила свое описание – ради объективности и искренности.

Пока шел наш разговор – а мы говорили по-русски, – я постепенно забывала о неопрятном облике Ивана Ивановича, о его занудном голосе и о пропитавшем всю его одежду тошнотворном запахе.

В волчьей пасти

Биконсфилд, 20 апреля 1969, к вечеру

– Со всей ответственностью могу вам сказать, Тамара Платоновна, – я уверен, что посольство Советского Союза просто расставляло ловушку Льву, чтобы заставить его вернуться в страну…

– И затем устранить?

Повисло тяжелое молчание.

– Во всяком случае, – продолжает Иван Иванович, – любая надежда на общую точку соприкосновения была тщетной. Для Льва Платоновича история была не логически связной цепью причин и следствий, как для Гегеля и Маркса, а суммой личных историй каждого индивидуума. Поэтому она никоим образом не могла стать той же наукой, какой была для коммунистов. Лев не верил в «смысл истории», в прогресс человечества. Если выражаться попроще, то он, наоборот, полагал, что за каждым шагом вперед следует шаг назад, чаще всего непредвиденный, и человек быстро видит, что сотворенное им устарело и отжило свой век. И самое главное – как можно убедить коммунистов-атеистов, для которых религия есть опиум для народа, что именно Христос является главной личностью в истории?

Иван Иванович сидит перед остывающей чашкой чая, сложив руки на фуражке, лежащей у него на коленях. Если ему случается замолчать, подыскивая нужное слово, – он неловкими пальцами теребит серую ткань. Я замечаю, что на левой руке у него нет большого пальца. Иногда он встречается со мной взглядом, и я читаю в нем скорбное опустошение, смутную муку, пронизывающую все его существо, как и запах бедности, – муку которую невозможно исцелить.

– Как вам известно, в Париже Лев Платонович оставался недолго…

– Он ведь ходатайствовал о том, чтобы преподавать в Оксфорде, не так ли?

– Он выбрал Каунас…

Я знала об этом – но не смогла невольно не перебить собеседника. Как обычно, я подумала, что Лев всегда поступал вопреки собственным интересам.

– Но почему? Вы можете объяснить мне, Иван Иванович, почему мой брат предпочел Великобритании такую крошечную страну, как Литва? И почему же тогда не столица – Вильнюс, а Каунас?