Я, Тамара Карсавина. Жизнь и судьба звезды русского балета

Эмильенна растерянно поглядывает на меня. Не в моих привычках так терять самообладание. Она послушно сидит возле магнитофона – но на почтительном расстоянии от Ивана Ивановича, чей запах ей, должно быть, столь же неприятен, как и мне. Этот магнитофон, подаренный мне друзьями на восьмидесятилетие, мы включили по моей просьбе и с согласия Ивана Ивановича, которого я посвятила в свой план написать воспоминания. С ним не так уж легко обращаться – вот Эмильенна и предложила себя в ассистентки. Время от времени мы просим ее сделать паузу в записи, и она охотно это исполняет. Она сидит, опустив глазки; по-русски она не знает ни слова, но с явным удовольствием позволяет укачивать себя этим мелодичным щебетом, для нее таким загадочным.

– Каунас всегда был крупным университетским центром, – отвечает Иван Иванович, – особенно в дисциплине Льва Платоновича. Когда ваш брат поселился там в двадцать восьмом году, Литва была независимой уже десять лет, и он процветал там в должности декана кафедры современной истории в университете Витовта Великого. И я учился там у него. Вот так я с ним и познакомился. Потом я обрел свою стезю в изучении иностранных языков и стал переводчиком, но другие студенты Льва Платоновича продолжали исследования, в которых отличились. Знаменитый лингвист Греймас однажды сказал мне о вашем брате, что он был самым изысканным и искренним из всех ученых, каких он только знал.

На этих словах, так живо и ясно обрисовавших портрет моего брата, я едва не разрыдалась, однако взгляд Ивана Ивановича, а еще более того – Эмильенны, удержали меня от такого проявления чувств. Я знала, что первые шаги были нелегкими. Лев оставил семью в Кламаре. Особенно ему не хватало дочерей – Ирины, Марианны и последней, Сюзанны, родившейся в 1920-м. Он много работал и лишь изредка мог вырвать кусочек свободы, чтобы съездить и навестить их. Зато мне было известно, что с Хеленой они снова встретились…

Лев, настоящий православный и русский человек, не сразу завоевал признание в такой католической стране, как Литва. Слава богу, в Литве жили и другие эмигранты. Среди них – Вера Каралли, та самая темноволосая балерина «с лилейной кожей», которая у Греффюлей принимала ухаживания директора «Фигаро». После того как Вера поучаствовала в убийстве Распутина – сочинив письмо, выманившее его в Юсуповский дворец, где старца и зарезали, – она, как и многие из бывших участников «Русских балетов», пустилась делать кинокарьеру, а потом преподавала танцы в Каунасе, где и встретилась с моим братом; потом она переехала в Бухарест, потом в Париж и наконец – в Вену, где, как я слышала, живет до сих пор.

– Представьте только, Тамара Платоновна, – Лев Платонович так быстро выучил литовский язык, что смог читать на нем лекции…

– Да, я знаю, он ведь даже опубликовал на этом языке историю европейской культуры в нескольких томах.

– В шести.

Я невольно воздела взор к небесам.

– Шесть томов по-литовски о европейской культуре!

– И еще он перевел на литовский «Феноменологию духа» Гегеля.

– Да кто же говорит по-литовски… кроме литвинов?

– А это очень интересный язык, Тамара Платоновна, поскольку из всех индоевропейских языков именно он остался ближе всего к оригинальному происхождению.

– А не кажется ли вам, Иван Иванович, что, если б Лев опубликовал этот труд на более распространенном языке, как ученый он бы обрел международное признание?

– Вне всякого сомнения, Тамара Платоновна, но уж об этом не извольте беспокоиться: пусть ваш брат и запрещен в СССР, зато в Европе его открывают заново, а особенно во Франции, где новое интеллектуальное движение структурализма…

Господи боже мой! Вот и еще один «изм». Неужто мне, в мои-то годы, придется разбираться в этих теориях – одни туманные, а другие, наоборот, по-авангардистски безапелляционные и крикливые? Но Иван Иванович продолжает:

– Если выразиться попроще, то структуралисты рассматривают любой предмет – к примеру, речь – как глобальную систему, структуру, внутри которой, если модифицировать детали, создано целое, ощущающее самое себя модифицируемым. Самым лучшим сравнением тут была бы игра в шахматы. Двигаете пешку – и изменяется вся игра… Лев Платонович одним из первых понял это своей интуицией. Он был еще и пионером в том, что сейчас называют «историей ментальностей», и его последователи приняли его определение «среднего человека». Речь о…

– Я знаю. Это Лев объяснял мне.

Слова Ивана Ивановича о моем брате, о его посмертном влиянии на современную философскую мысль наполняли меня счастьем и гордостью. Однако в глубине души меня по-прежнему бесила уверенность в том, что Лев так и не перестал вредить самому себе… вот именно таким образом ища страданий. Он хотел проложить свой особый, личный путь в противоположность моему – ведь он был уверен, что мне очень повезло и я живу как в волшебной сказке.

– Могу ли я продолжать, Тамара Платоновна? – спросил Иван Иванович.