Я, Тамара Карсавина. Жизнь и судьба звезды русского балета

Лев Платонович умер 20 июля 1952 года от туберкулеза… Он не мучился. Можно сказать, что ушел во сне. Умер он раньше Сталина, и это к лучшему, ибо с 1953-го в лагерях воцарилась полнейшая анархия. Все шло к хаосу. Это был очень тяжелый период, ибо в зону пришли странные типы, сволочные и горлопанистые, до того от таких защищенную. Приказов сверху больше не отдавали, и взбунтовавшиеся группы принялись истреблять друг друга. Особенно опасными были кавказцы. Возникали межнациональные распри, поножовщина, отрезали друг другу головы. Кому объявляли бойкот – снисхождения не жди. Надо было вступить в какую-то банду, чтобы за тебя кто-нибудь заступился. После XX съезда КПСС люди думают, что ГУЛАГ – это невинные безобидные жертвы, над которыми издевались злобные палачи-надзиратели, но в реальности все не так просто. ГУЛАГ, особенно под конец своего существования, был полон разных группировок, вооруженных банд без всяких понятий и законов. Надзиратели-садисты, заключенные-садисты… Естественно, это отражалось на производительности труда, и власти собирались отменить смертную казнь, чтобы эксплуатировать зэков до их естественной смерти. Это не предотвратило краха. Так и не достроенная „Сталинка“ превратилась в „дорогу смерти“. Когда Сталин умер, успели проложить восемьсот километров путей, из которых четыреста можно было использовать, но оставалось проложить еще сотни и сотни.

Если б вы могли видеть тогдашний стиль управления, потерю здравого смысла, разбазаривание! Поезда уже не ходили, на рельсах стояли сотни локомотивов, тысячи вагонеток. Не надо бы мне такого говорить – но я понял, что у капитализма нет монополии на разграбление всего и вся. По всей „Сталинке“ уничтожали тонны оборудования, которое создавалось годами. Перевезти их обошлось бы слишком дорого. Две тысячи тягловых лошадей, которых использовали для транспортировки, были убиты прямо сразу. Представьте только, Тамара Платоновна, – две тысячи лошадей, расстрелянных из пулеметов, там и брошенных, их трупы были свалены в кучу. Многих сожрали, а остальные… Но что я вам рассказываю? Человеческие создания умирали тысячами, а я тут плачу, жалея о животных.

Простите, Тамара Платоновна, я совсем сбился. А ведь приехал рассказать о вашем брате. Знаете, что он сказал мне перед самой кончиной? Что силой молитвы он добился, чтобы его самый заветный обет был исполнен: окончить дни свои в Абезьском лагере. Он хотел пострадать и умереть в нищете, как Христос. И, как Христос, он сам сделал такой выбор. Между нами – поговаривали, что свою „Апологию мученичеству“ он написал, чтобы опять завоевать ту женщину, Хелену, которую так любил. Я-то думаю, что речь скорее (хотя я плохой судья) о литературном предлоге для подступа к другим темам, нежели религия или смерть, к темам более позитивным, таким как любовь. Ибо не следует думать, Тамара Платоновна, будто „Поэма смерти“ – книга мрака и тоски. Наоборот – там много юмора, даже бурлеска, и очень вольных суждений… да что там, просто шутовства. Душа вашего брата была полна парадоксов!

Он почил в мире. Поскольку православного священника не было, святое причастие он принял из рук священника католического. По-моему, это символично. Лев одинаково хорошо знал как восточное, так и западное христианство, и одинаково почитал их. Анатолий Ванеев рассказал мне, что сочинил эпитафию своему другу и учителю. Он вставил ее в стеклянный флакон и вложил в руку вашего брата. И еще он возложил на его тело… простите за эту висельную деталь, Тамара Платоновна, – возложил ампутированную ногу другого болящего: это был знак, в надежде облегчить опознание тела, если его когда-нибудь обнаружат.

Льва Платоновича похоронили на Абезьском кладбище – и я, отъявленнейший из атеистов, говорю: „Господи, упокой его душу“.

Его могила? Ее так и не нашли, дорогая Тамара Платоновна, но кто знает? Когда-нибудь…»[64]

Гнев и печаль

Биконсфилд, 2 мая 1969, 20 часов

Едва Иван Иванович успел откланяться, как я сразу же, не откладывая, засела за расшифровку магнитофонной записи, чтобы не потерять ни одной подробности. За этим занятием я провела всю ночь.

Откровения моего гостя до глубины души потрясли меня, и все эти дни я провела запершись у себя в комнате, обессиленная. Никуда не выходила и была не в силах написать ни слова, ни даже помыслить ни о чем другом, кроме «такой желанной смерти», и сердце мое разрывалось от гнева и печали.

Я, его сестра-балеринка, прожила легкую жизнь принцессы из волшебной сказки. А он, великий, серьезнейший философ, принял самую кошмарную смерть, какую только можно вообразить: в ГУЛАГе! Ему было отказано даже в самом скромном надгробии. Помолимся же за великого философа…

Вот какие мысли, противоречивые, полные горькой и скорбной насмешки, боролись в душе моей, когда ночами я старалась заснуть, считая в уме колонны Казанского собора Божией Матери.

* * *