Я тебя никогда не забуду…

Их Величеством поразвлечься
прет народ от Коломн и Клязьм.
«Их любовница – контрразведчица
англо-шведско-немецко-греческая…»
Казнь!

Царь страшон: точно кляча, тощий,

почерневший, как антрацит.
По лицу проносятся очи,
как буксующий мотоцикл.

И когда голова с топорика

подкатилась к носкам ботфорт,
он берет ее
над толпою,
точно репу с красной ботвой!

Пальцы в щеки впились, как клещи,

переносицею хрустя,
кровь из горла на брюки хлещет.
Он целует ее в уста.

Только Красная площадь ахнет,

тихим стоном оглушена:
«А-а-анхен!..»
Отвечает ему она:

«Мальчик мой, Государь великий,

не судить мне твоей вины,
но зачем твои руки липкие
солоны?

баба я —

вот и вся провинность
государства мои в устах,
я дрожу брусничной кровиночкой
на державных твоих усах,

в дни строительства и пожара

до малюсенькой ли любви?

ты целуешь меня, Держава,

твои губы в моей крови,

перегаром, борщом, горохом

пахнет щедрый твой поцелуй

как ты любишь меня, Эпоха,

обожаю тебя,
царуй!..»

Царь застыл – смурной, малахольный,

царь взглянул с такой меланхолией,
что присел заграничный гость,
будто вбитый по шляпку гвоздь.

1961

Нью-йоркская птица

На окно ко мне садится
в лунных вензелях
алюминиевая птица —
вместо тела фюзеляж

и над ее шеей гайковой

как пламени язык
над гигантской зажигалкой
полыхает женский лик!

(В простынь капиталистическую

Завернувшись, спит мой друг.)

кто ты? бред кибернетический?

полуробот? полудух?
помесь королевы блюза
и летающего блюдца?

может, ты душа Америки,

уставшей от забав?
кто ты, юная химера,
с сигареткою в зубах?

но взирают, не мигая,

не отерши крем ночной,
очи, как на Мичигане,
у одной

у нее такие газовые

под глазами синячки
птица, что предсказываешь?
птица, не солги!

что ты знаешь, сообщаешь?

что-то странное извне
как в сосуде сообщающемся
подымается во мне
век атомный стонет в спальне…

(Я ору. И, матерясь,

Мой напарник как ошпаренный
Садится на матрас.)

1961

Антимиры