Я тогда тебя забуду

— Дак ведь вволю наголодались, Егор Селиверстович, на всю жизнь наперед. Последний год, кажись, начинался ничего. Ну, думаем, поедим, хлебушко спеет. А его градом побило. Вот отец с матерью-то возьми и помри, а за ними сестры одна за другой. Мы с братом из деревни бежать. Думали, по чугунке да в город. Там, говорят, хлеба завсегда много. С голодьбы-то и собака со двора сбежит. Еле дошли до железной дороги, а там Коля-то и слег. Как я его оставлю, сам посуди. Разве экого можно бросить, да он один-то совсем заумрет. Да, кроме того, и брат — как-никак, кровь-то одна в нас ходит. Вот я его домой-то еле принес обратно. Думал, умру на дороге, до чего тяжело.

Поговорили еще. Егор Житов совсем уже собрался уходить, да вспомнил и сказал строго:

— Ты, Василий, хлеб-то из столовой домой не носи. Зачем тебе сухари-то? Кому они?

— А как же иначе? А вдруг голод?

Егор засмеялся, а Вася Барин продолжал:

— Уж больно боюсь голода. Ниче так не боюсь. Когда голодный, дак, кажись, от камня бы откусил. Уж так хочешь есть, что украсть можешь али убить кого. Голодный-то и владыко хлеб украдет.

— А тебе воровать не приходилось? — спросил Егор.

— Нет, бог миловал. Побираться с Колей ходили. А воровать — нет. Ходили по деревням, все весны ждали. А потом, когда весна пришла, так только скотине облегчение, трава пошла. А ведь человек траву есть не будет? Вот тебе и весна, а просвету никакого.

— Хороший ты парень, Василий, — сказал Егор Житов. — Куда с добром из тебя коммунар выйдет.

Попрощался и ушел, а Вася сел в изнеможении, будто ноги подкосились. При Егоре сидеть постеснялся, что ли. Сел, огляделся кругом и сказал о председателе:

— Он сквозь жернов, дак и то увидит.

Потом лег на солому и запел:

Вырос камушек во крутой горе,
Излежался промеж цветна бархату.

Вскоре, работая с ним, я заметил, что это была любимая песня Васи Барина, из которой я слышал от него только эти две строки.

В следующем году, в мае, мы выехали с Васей Барином вешну пахать. Ну, он уж в свои шестнадцать лет совсем мужиком стал. Здоровый да высокий, даже брюхо отрастил.

Моя обязанность была вести лошадь под уздцы по гребню, чтобы она шла подле самой борозды.

Когда лошадь ступала в борозду, Вася кричал:

— Вылазь!

И лошадь послушно выходила из борозды и шла по гребню, а я должен был отскочить от нее в сторону, иначе, того и гляди, на ногу копытом наступит — беды не оберешься.

Когда она далеко отходила от борозды, Вася опять грубо кричал одно слово:

— Возле!

И лошадь, подаваясь в борозде, испуганно мотала головой. Тут я должен был крепко стоять на ногах, потому что, придерживаясь за уздцы, неожиданно ощущал этот рывок в сторону.

И так мы ходили с лошадью по полю, сопровождаемые грубыми окриками Васи Барина. Иногда терпение Васи лопалось, и он кричал на меня:

— Ты что бродишь, как слепой по пряслу?

К вечеру от усталости клонило ко сну, я шел, повиснув на узде лошади, еле перебиравшей ногами. Тогда Вася кричал на нас:

— Заснули? Эй! Что ли?

Мы с лошадью вздрагивали и просыпались.

И лошадь, и мы с Васей ходили по полю обычно взопревшие. Пот катил уже не крупными каплями, а ручьями. Наступал, наконец, момент, когда лошадь, устав, останавливалась и не хотела больше тянуть.

— Стой, — говорил Вася, — кормежка.

Он отстегивал постромки от плуга и пускал лошадь на волю. Та ходила по меже, осторожно переступая с ноги на ногу. Мы садились. Ели хлеб, лук, квас, разговаривали.

— Испахалась кобыла-то, надсадилась, — сокрушенно говорил Вася, — того и гляди, падет. А жалко — хорошая, видно, животина была, умная.

Мне тоже было жалко лошадь.

— И как она, несчастная, еще ходит, — продолжал Вася, внимательно разглядывая страдающую кобылу. — Мокрец у нее, видно.

И правда, лошадь, пока была в плуге, ходила, будто не замечая боли, а сейчас, будучи выпряженной, вдруг почувствовала, как ей больно на каждом шагу.

Вася подошел к ней, тяжело ступая усталыми ногами по сырой пашне. Кобыла остановилась, потянулась к хозяину, а Вася посмотрел на копыта, приподнял у нее ноги одну за другой, внимательно рассмотрел.

— А че это у нее? — спросил я.

— Дак ведь между копытом и подковой грязи набилось, — ответил он, потом нашел какую-то щепочку, поднял больную ногу лошади, присел, положил копыто себе на колено и начал щепочкой вычищать. Лошадь от удовольствия и благодарности только постанывала и искоса поглядывала на него мутным слезливым глазом.

III

А с Колей Козлом мы возили навоз.

Когда в первое утро я прибежал на конный двор, ребята постарше уже запрягали лошадей.

— А ты что глядишь да ворон считаешь? — прикрикнул на меня Гаврил Заяц. — Выводи кобылу.