Я тогда тебя забуду

Теперь я, преодолевая робость и внутреннюю дрожь, входил в стойло, хлопал Игреньку по заду, она поворачивалась ко мне, приветливо ржала и тянулась мордой. Тогда я поспешно доставал из кармана кусок хлеба, и она брала его мягкими губами с руки, ни разу не обнажив зубы.

— Ты ее жалей, — говорил Коля, — у нас с ней судьба одна. Человек без лошади погибнет. Мы с ней в одной упряжке ходим, только у нас кнут да вожжи в руках, а у нее хомут на шее. Вожжами-то не дергай без толку. Любую можно задергать так-то. Она тогда слушаться перестанет. Ты только понимать ее учись да не мешай.

С тех пор у меня осталось особое отношение к лошадям. Тогда-то я и почувствовал, что постоянное обращение с лошадьми придает мне какую-то особенную солидность и даже важность, неторопливость и степенность. Я начинал понимать, почему Коля Козел никого и ничего не боится. Он в душе своей хранил особое достоинство и уважение к себе потому, что умел делать все, что делает мужик: пахал, сеял, овладел конной молотилкой, потом работал на полуторке (так называли тогда наш отечественный автомобиль грузоподъемностью полторы тонны).

Приобщаясь к мужицкой работе, я в это лето как-то больше стал уважать себя и меньше бояться других.

IV

Вот так мы и жили в большой дружбе с Колей Козлом еще пять лет. Зимой учились, летом работали, пока Васю Барина в тридцать шестом не взяли в армию. Тогда Коле пришлось бросить учебу. Летом мы по-прежнему работали вместе. Это было счастливое время. Зимой встречаться нам приходилось все реже и реже. Некогда было, да и, как это ни жалко было, интересы расходились. Он работал и, казалось, навсегда остался в коммуне, как мы все еще по привычке и гордясь прошлым нашего колхоза называли «Красный Перелаз». Я учился и мечтал об институте.

Как-то в воскресенье, помню, Коля уговорил меня прыгнуть с парашютной вышки. В другой раз дал мне поводить машину (он работал уже водителем). Но это были уже эпизоды.

Он вытянулся еще больше, окреп, по деревне ходил в накинутом на одно плечо пиджаке, что было модно тогда. На пиджаке яростно и гордо позвякивали значки ГТО, ГСО и ПВХО. Я, признаться, завидовал.

В тридцать восьмом Колю призвали в армию, я поступил в институт, пути наши совсем разошлись, и после этого мы не виделись почти восемнадцать лет. Встретились после войны, когда обоим было по тридцать пять.

СЕНОКОС

Сенокос — самое счастливое время моего детства. Согнувшись в дугу, висит коса зимой на крюке и ждет красного лета, зеленого покоса. Зато уж летом гуляет всласть по лугу, только звон стоит. Мужики в белых рубахах, с расстегнутыми воротниками, водят косами по траве: вжик-вжик, дзинь-дзинь. Пахнет свежими травами. Теплый ветер то веет, то замирает. На всю жизнь запоминаешь, как луга дышат прохладой, как благоухает скошенная трава.

Косари идут один за другим. Сено ложится пластами от мужика к мужику. Жарко и тяжело, даже железо не выдерживает. Коса искашивается, тупеет и портится от травы. То и дело, по единой команде, мужики останавливаются и точат косы. Команду подает отец. Он идет впереди всех и задает для всех ширину шага и скорость движения. Мужики точат и правят косы брусками и, пользуясь передышкой, стараясь, видимо, затянуть хоть на миг долгожданный отдых, говорят между собой:

— Ишь как лезвие-то затупилось.

— А обух-то в руки не возьмешь — горячий. Того и гляди треснет.

Но отец подает команду, и снова косы звенят и трава жалобно шуршит, падая под ударами косы.

— На пятку нажимай, — говорит отец соседу, — не ковыряй носком.

Отец видит, что мужики начинают отставать от него, и кричит на них:

— Давай, ребята, не отставай, быстрей руками води!

На его окрики и понукания мужики отвечают по-разному. Одни оправдываются и ищут сострадания:

— Дак ведь рука измахалась, Егор Ефимович.

— Плечо совсем вымахал. Рука будто чужая.

Другие, есть и такие, отвечают зло и нехотя, с безразличием или угрозой:

— Полно лыко-то драть, Егор.

— Дак ведь неужели не видишь? Дождь того и гляди.

— Ну и что? Нашел чем испугать: как вымочит, так и высушит. Вишь ее, травы-то, сколько!

Но понукания отца не остаются без ответа. Цепь косцов начинает идти веселей, каждый пытается догнать переднего.

День пламенеет, облака блестят, и небо будто окрашено лазурью. В это время должно быть вёдро. Не дай бог ненастье, поэтому люди торопятся. В прошлом году было бессенное лето, неурожай на траву. Кормов заготовили мало. Поэтому зима была плохая.

Одни бабы граблями сгребают, сено в одну кучу. Другие бабы и девки возят сено на возах. На телегу его навивают вилами, сено накладывают до тех пор, пока оно держится на возу.

— Давай бастрик! — кричит баба.

Девочка стоит на возу и поправляет сено. Услышав крик бабы, она подает шест, которым сено притягивается на возу, прижимается к телеге. Баба привязывает веревкой конец бастрика к задку телеги, и девочка, сидя на высоком возу, понукает лошадь. Девочке от силы семь лет, она маленькая и тощенькая: кажется чудом, что она как-то держится на столь высоком возу и не падает на землю. А она спокойно дергает вожжами и покрикивает на лошадь: