Я твой день в октябре

покоилось старое кладбище. В конце его, прямо у стены стадиона, в ряд, стояло много ухоженных, вымытых и покрашенных бронзой памятников героям войны из Зарайска, погибших в боях или недавно мирно умерших дома. А перед аллеей Славы, названной так красиво горисполкомом, дожидался сноса давнишний город простых мертвых, не героев. Представлял он собой беспорядочное, заросшее всякими сорняками скопление полусгнивших деревянных и ржавых железных крестов над могилами, вдавленными в землю временем и дождями. Между ними от начала до тупикового забора из кованого чугуна плелась витиеватая дорожка, за много лет до чистой почвы протоптанная гражданами, равнодушно воспринимавшими покойников и страсти вокруг легенд. Молва людская гласила об исчезновении здесь сотен прохожих. Их, уверяли легенды, умыкнули в иной мир бывшие люди, живущие теперь в аду. Выскакивали они из-под крестов днём и ночью в жутком образе черных прозрачных призраков, хватали бедолаг за горло и в таком виде исчезали под теми же крестами. Из центра города в новые районы, слепленные из тоскливых панельных пятиэтажек, было два пути. Один с тротуаром на светлой улице, но огибающий огромной трехкилометровой дугой монумент, кладбище и стадион. Другой – прямой как указка школьная, но именно по вот этой протоптанной тропе среди провалившихся могил. Лёха, как и десятки соседей, которые, как и надо, больше боялись живых, чем усопших, ходили по – прямой. Лёха, заколдованный речами дяди своего Шурика, верил только в электричество, а в лютых покойников и другие страсти, злые или добрые чудеса – не особенно. Точнее – совсем их не воспринимал. Ходил он домой из кинотеатров, библиотек, изостудии, с базара и теперь вот от Надежды – только через кладбище, где птицы на больших уже деревьях исполняли разнообразные музыкальные этюды, где тишина была такая же, как поздно вечером в родной деревне Владимировке. Где за двадцать минут тихого хода светлела голова и в неё прилетали из глубин земных умные и правильные мысли. Дошел он до дыры, выпиленной умельцами в чугунном заборе, и сразу понял, как надо доложить родителям о грядущей свадьбе.

Батя пилил на баяне что-то очень трогательное. Романс какой-то дореволюционный. Голова его с плотным волнистым волосом покоилась на мехах. Это означало, что отец полностью там. Внутри. В царстве нот, диезов, бемолей, скрипичных ключей и знаков отказа – бекаров. Мама тетрадки уже проверила и шила на бабушкиной древней машинке «зингер» рубащку бате из плотного кремового шелка. Модно это было – рубахи шелковые.

Лёха пошел на кухню, допил лимонад и громко заорал прямо со стула возле стола обеденного:

– Родители. Я женюсь!

Батя перестал терзать баян и сказал.

– Пора, конечно. Скоро на пенсию, а ты ещё холостой. На том свете, в аду, неженатых жарят на сковородках без масла, перца, соли и томат-пасты. Страшная мука!

– Коля! – тонко, как отпущенная согнутая пила, простонала мама. – Ты хоть слышал, что сын наш кричал так радостно?

– Женится он, – отец поставил баян и зашел на кухню. – Не разводишься, правильно? Это была бы плохая новость. А ты вроде женишься, да?

– Ну тебя, батя, с твоими хохмами. Я же серьёзно! – Алексей сгоряча выпил из горла ещё и бутылку катыка. – Мам, шить кончай! Я же убойную новость доложил. Вы должны воспротивиться сначала, сказать, что сопли ещё не все высохли и денег я не зарабатываю. На что семью кормить буду? Ну, давайте! Чтобы как у всех, по правилам шел разговор. Это ж на всю жизнь. Роковой, можно сказать, шаг в неизведанный мир женатых.

– Сюда идите, – мама пришила рукав и опустила ножку с иглой. – Николай, ты даже не узнал на ком он собрался жениться. На ком, Алексей?

– Вы, когда чем-то отвлечены, соображаете медленнее меня, – засмеялся Лёха. – У меня что, толпа поклонниц у подъезда топчется, разрешения вашего ждёт? То ли Машу вы выберете, то ли Наташу или Зинаиду?

У меня одна единственная любовь, невеста уже. Наденька Альтова.

– Наденька Альтова, – как эхо откликнулась мама и плюхнулась с полной стойки на диван. – Мамочки мои! Это же конец света! Это просто крах нашей ровной и тихой жизни! Кошмар!

Отец сел на свой любимый табурет, инвалидом Михалычем, который со старой квартиры, сколоченный ещё в пятьдесят шестом году. Взял баян, накинул ремни и сказал главные слова:

– Ты, Люда, дура интеллигентная. Утонченная. Чуть что – в обморок! Он что – на смертный бой идёт, в тюрьму его садят по расстрельной статье? Он женится всего навсего. Мы ж поженились, так? А он чем хуже нас? Он лучше и прогрессивнее родителей. Мы поженились в двадцать пять. А сын – в детском саду. Просто скрывал. Они с Надей Альтовой с яслей женихаются! Пусть женится! Пусть поимеет ответственность за других. Жизнь семейная- труд не хилый. Так что – женись. Не всё ж коту масленица!

И заиграл «Дунайские волны».

Мама поплакала положенное время. Для порядка, соблюдения традиции и приличия. И сказала.

– Надя,– сказала она с дивана. – не худшая для этого обалдуя пара. Она из него сделает человека до конца. Мы до половины сделали, да и будет. Пусть теперь она пыжится.