Я твой день в октябре

И прискакал он во двор свой старый, где прожил до шестнадцати неуравновешенных лет своих. Там сосуществовали с Маловичами близкие с Лёхиной малолетки Михалыч с тётей Олей, Татьяна Крикливцева с больной мамой и беспокойный, суетливый, одинокий Николаша из второго подвала, технолог с пивзавода. Он всегда ходил так быстро, что самого Николашу разглядеть соседи не успевали. Догадывались, что мелькнул именно он по оставшемуся запаху приторного солода. Из окна его тоже пахло солодом и неотфильтрованным пивом. На дегустацию «напитка богов», как восхвалял его пивовар, он почти каждый день, оглядываясь по сторонам и забегая вперед, пригонял новую девку, и они долго упивались ворованным в больших десятилитровых бидонах пивом. Заканчивалась оценка продукта после десятка попеременных пробегов девок и Николаши в нужник и обратно – ближе к ночи. Но девкам то ли пиво не в масть шло, то ли сам Николаша не вдохновлял. Только холостяковал он уже почти четыре десятка лет. Хотя мужичком был с виду привлекательным. Рыжие кудри, розовая морда с ржавыми усами и довольно толстое пузо солидного человека. Что-то не шла за него ни одна из любительниц халявного пива. Видно, была в мужике заноза непотребная и колючая, которую соседи в обыкновенной жизни просто не успевали разглядеть или почувствовать.

– Михалыч! – крикнул Алексей в открытое окно трёхкомнатного подвала. За вышитой украинской занавеской было темно и тихо. Тётя Оля, как всегда, торговала на базаре семечками до конца дня рабочего. А дядя Миша, должно быть, был повален на кровать ударной дозой вермута, Которым безнаказанно травил сильную половину Зарайска уважаемый «Мичуринский» плодоконсервный завод. Лёха сошел в подвал по отшлифованным фуганком Михалыча ступенькам, повернул в открытую дверь, распахнутую сентябрьским прохладным сквозняком, и понял, что угадал. Друг его давний и старший утопал в раскладушке и, благодаря старым слабым пружинам, лежал практически на полу. В комнате висел, вращаясь под сквозняком вокруг провода с лампочкой, неповторимый перегар, который производит только именно этот вермут и «Плодовоягодное крепкое розовое № 11».

Михалыч, судя по пустым бутылкам, боролся с продуктом завода совхоза «Мичуринский» часов с девяти утра. Победу завода он не признавал категорически, мощно, но невнятно ругая, наверное, конкретно его во сне.

– Вот, блин, и весь мальчишник! – расстроился Лёха и повернул к двери.

Но тут вот как-то восьмым или девятым чувством отловил дядя Миша его огорчение. Открыл глаза и с ликованием воскликнул, выдохнув в комнату усиленную дозу перегара.

– Ляксей! Друган! А наклонись, я обниму тебя, барбоса! Сто лет не видал. С тебя пузырь за провинность.

– Ты чего, Михалыч? – засмеялся Лёха. – Я виноват лишь тем, что хочется мне кушать. И всё. Нет других провинностей. Вставать будем? Я тебе коньяк принёс. Помянем холостяцкую жизнь мою. Завтра хороним её.

После слова коньяк Михалыча хватанула судорога лица. Но он расправил её обеими немытыми руками и протянул Лёхе ладони.

– Ну, здравствуй племя молодое! Поднимай деда и сажай на тележку.

Во двор поедем.

Возле скамейки он закурил и стал разглядывать Лёху, который устанавливал бутылки коньяка и лимонада, стаканы и круглые коричневые карамельки «Орион».

– Стало быть, здравый смысл оставил тебя. Осиротел ты без него, Ляксей. Я тебе говорил, чтоб женился не раньше тридцати? Говорил. Ну, а раз ослушался умного деда, то сделай ему извинение приятное.

– А это что? – Лёха покрутил в руке бутылку со звездочками, которая сразу же украсила бликами от сентябрьского солнца и лицо дяди Миши, и тусклые листья на вянущих цветах в палисаднике.

– Не годится, – Михалыч стал пристёгиваться к бортам тележки. – Поехали на базар. В нашу инвалидскую спецпивную. На мальчишнике должно гулять много товарищей твоих и моих. А ты меня сколько лет уже туда катаешь?

– Ну, десять точно, – Алексей Малович поднял глаза к небу. И оно подсказало, что только девять лет пару раз в месяц он впрягался в ремень тележки и как трактор тащил Михалыча к друзьям войны и мирной жизни. К безруким, безногим, со шрамами на лицах и по всему телу. От пуль и осколков. У кого-то не был глаза, кто-то после войны так и остался глухим. Контузия не прошла полностью. С каждым годом их становилось меньше, но братство их верное не рушилось. И даже тех, кому руки да ноги оторвало на разных опасных мирных работах, вроде подрывников на железорудных карьерах, записывали они в братство. В эту пивную на базаре целые мужики, не искромсанные военной и мирной бедами, редко забредали. Да и то – в очень сильном подпитии, когда к любой пивной не разум вел, а инстинкт бессознательный.