Я умею прыгать через лужи. Это трава. В сердце моем

На одну улицу дом выходил глухой кирпичной стеной, подпиравшей шиферную крышу. Вход был с другой улицы. Там, прямо напротив тяжелой громыхающей калитки, находилась верандочка, выложенная разноцветными плитками и украшенная витыми чугунными столбиками.

Когда-то входная дверь была окрашена в зеленый цвет, но дожди и ржавчина расписали ее темным мозаичным узором, покрыли паутиной трещин, сквозь которые проглядывало старое дерево.

В центре двери торчал массивный бронзовый шар, заменявший ручку, по бокам были вставлены витражи с матовыми розами. На веранде многих плиток не хватало, и в углублениях скапливалась пыль и сухие листья.

Окна верхнего этажа скрывал балкон с резной чугунной решеткой. Балкон этот шел и вдоль усеченной части дома, выходившей на треугольную лужайку.

Плата за аренду этого дома была три фунта десять шиллингов в неделю. В нем размещались четыре квартирки: каждая — комната с кухонькой. Плата за все четыре квартирки могла составить шесть фунтов десять шиллингов в неделю. Уборная была только одна, и та во дворе. Единственная ванная комната находилась на втором этаже против лестницы.

Одну из этих квартирок я намеревался занять сам и мог рассчитывать поэтому лишь на четыре фунта пятнадцать шиллингов в неделю, при условии, что остальные три квартиры будут сданы.

Двадцать пять шиллингов в неделю, остающиеся у меня после взноса арендной платы, должны были, казалось, обеспечить мне безбедное существование, когда я потеряю работу. Мне не приходило в голову, что я должен буду покупать кухонную посуду, постельное белье и многие другие вещи, пришедшие в негодность или украденные жильцами. Двадцать пять шиллингов представлялись мне незыблемым доходом; они лежали у меня в кармане. Я мог тратить их, как мне вздумается.

За право на аренду дома и за мебель нужно было уплатить сто фунтов. Я взял эти деньги в долг у моей сестры Джейн, которая работала сиделкой в деревенской больнице; она без разговоров отдала мне все свои сбережения.

Я внес агенту эти сто фунтов и стал хозяином мебели и всякой домашней утвари, находившейся во всех четырех квартирках. Агент настоял на том, чтобы я проверил и принял по описи имущество этих квартир.

Квартира № 1.

Кухня:

4 ножа

4 чайные ложки

4 вилки

6 кастрюль

1 газовая плита

и так далее, целая страница.

Затем следовала опись вещей в спальне (она же гостиная):

1 кресло

4 одеяла

4 простыни

1 пуховое стеганое одеяло

2 медных подсвечника

1 фарфоровая статуэтка (пастушка — одна рука отбита)

3 картины

2 ночных горшка.

Список, отпечатанный на машинке, аккуратно перечислял предмет за предметом. Казалось невероятным, что я — обладатель такого количества вещей. У меня мелькнула мысль, что, по всей вероятности, в мире очень мало людей, имеющих сразу восемь ночных горшков.

Я терпеливо проверял и отмечал галочкой каждый предмет. Агент предупредил меня, что, сдавая комнату, я каждый раз обязан буду проделывать эту процедуру. Каждый новый жилец должен подписать опись, прежде чем займет квартиру, а при выезде жильца я должен принять от него все предметы по этой описи.

Агент, благочестивого вида человек, с опущенными уголками рта и смиренным выражением лица, сказал:

— Вы оградите себя от краж, если будете добросовестно проделывать это.

Я твердо решил быть добросовестным и с благодарностью потряс ему руку. Он ответил слабым рукопожатием и выжидающе посмотрел на меня, но поскольку я понятия не имел, какой ответ ожидается от меня по правилам его ордена, то агент явно остался мной недоволен.

— Я буду приходить к вам за арендной платой по пятницам, — сказал он на прощанье.

Когда я стал арендатором этого дома, занята в нем была только одна квартира — на нижнем этаже, через коридор от меня.

Жили в ней мистер и миссис Персиваль Скрабс. Мистер Скрабс был бледен и худ, как стебелек травы, выросший под кадкой. У него были сутулые плечи, а шея, не выдерживавшая тяжести головы, была согнута под прямым углом.

Разговаривая, он то и дело кивал головой, словно сам себе поддакивая. Висевшие на нем пиджак и брюки пестрели затеками от пятновыводителей; ботинки его, хоть и сильно потрескавшиеся, были начищены до блеска.

Мистер Скрабс служил кладовщиком на складе, но никогда не говорил о своей работе. Охотнее всего он говорил о своей жене, о ее слабом здоровье и о неизбежности ее ранней смерти, а также о том, как тяжело ему сознавать все это.

— Она очень хрупкая, болезненная женщина, — сообщил он мне в передней, стоя около жардиньерки, сделанной в виде витого столбика из черного дерева, поддерживавшего окованный медью ящик для растений, в который мистер Скрабс осторожно стряхивал пепел своей сигареты. — У нее язва желудка…

Это сообщение, естественно, требовало нескольких секунд сочувственного молчания. Выждав положенное время, он продолжал:

— Мою жену нельзя волновать; это убьет ее. Помните об этом, пожалуйста, мистер Маршалл.