Я увожу к отверженным селениям

— Честная какая нашлась! Товарищ начальник корпуса, она стояла на атанде. Я вам официально докладываю, — на стаивала обозленная надзирательница. И корпусная здесь... Те перь в карцер... Но кто же принес передачу?

— Ломтева! От Ломтевой жду, больше не от кого, — упря мо твердила Рита.

— Дерните ее в коридор. — Рита не видела того, кто приказал «дернуть ее в коридор». Но по голосу узнала началь ницу женского корпуса тюрьмы, или, как ее обычно называли в камере, корпуснячку.

— Передачи косишь? На стреме стоишь? — грозно спра шивала пожилая дородная начальница.

— Не нужно мне вашей передачи. Я тетю жду!

— А дядю ты не ждешь? — усмехнулась надзиратель ница.

— Подавитесь вы ими! — в отчаянии крикнула Рита.

— Ты воровка? В законе? Держись! Права качать буду!

На какое-то мгновение Рита заглянула в глаза начальницы корпуса, выцветшие и пустые. Удары посыпались с двух сто рон.

— О-о-о-о, — застонала Рита. — Не бейте, тетеньки, не бейте!

— Не трожьте ее... Я звала сто вторую. Я-а-а... — услы шала Рита голос тети Веры. Он рвался сквозь толщу окован ной железом двери, бился о стены узкого коридора, летел к закрытому наглухо окну и, ударившись о стекло, бессильно падал на цементный пол и, всхлипнув, как обиженный ребе нок, замирал и вновь рождался: «Не тро-о-о-жь-те!»

— Обеих в карцер! На семь суток! — приказала началь ница корпуса и брезгливо плюнула Рите в лицо.

49

ВАЛЬКА БОМБА

Тетя Вера и Рита в карцере сидели порознь. Риту поса дили в третью камеру, а тетю Веру в самую последнюю, в седьмую. В двухметровой толще стены прорублено узкое, как бойница, окошко двадцать пять на пятнадцать сантиметров.

Со двора окно прикрыто куском железа, в котором просвер лено восемь отверстий. Каждое — не толще ученического карандаша. До него не дотянешься, даже если встанешь на каменную кровать, сверху обшитую досками. На этих крова тях-гробиках, два метра в длину и сантиметров сорок пять в ширину, с удобством разлеглись две воровки в законе. Осталь ные восемь наказанных, и среди них Рита, тесно прижимались друг к другу, грея теплом своих тел холодный, сырой пол.

О том, чтобы лечь, не мечтал никто. Вся камера — три метра в длину и полтора в ширину. Почти половину ее занимали гробики, занятые воровками.

Рита не спала всю ночь. Гробики... Гробы... Они спят на них, как в могиле... Соседка Риты, молодая хрупкая девушка, всхлипнула во сне и скороговоркой пробормотала что-то нев нятное. Умереть бы... Жить охота... Не привиделась мне тетя Маша тогда... Я же все помню... И что говорила, и как шла...

А папу я не вижу даже во сне... Скорее бы утро... Хлеб дадут...

Маленький кусочек... Триста грамм... В камере пайки боль шие... Вот бы соли достать... И чесночку... Почесночить короч ку... На третий день суп дают... Горяченький... Согрелась бы...

Если бы я тете Маше сказала, она бы меня не пустила к Киму... Она думает, что она виновата... Неправда, я сама напи лась там... Раньше не пробовала, не знала, что оно такое...

Супцу бы похлебать с грибами... Тетя Маша умела варить....

Папа завсегда конфет приносил... Мне побольше, Павлику по меньше... Папа сильный был... К потолку меня подкидывал.

Я смеюсь, ногами болтаю... Он тоже смеется... Весело... А отец у Кима депутат... Он же за народ... Нам всегда так в школе говорили... и в пионерском лагере... Мы еще там на костре картошку пекли... Лагерь... Засудят теперь и в лагерь пошлют...

Не засудят. У нас только врагов народа наказывают... Это тех,

50

что жучков разных в хлеб бросали, битое стекло в масло сыпали... Людей травили. А тетю Веру? — Рита не заметила, что одна из законниц села на гробике, лениво зевнула и нача ла тихо-тихо себе под нос мурлыкать песенку: Говорила я ей на разводе:

Ты за зону теперь не гляди, И не думай совсем о свободе, Срок огромный у нас впереди.

— Подъем! — зычно объявил дежурный и громко, по-хозяйски, затарабанил ключом по двери.

— Помолчи хоть ты, Кира. Тот гад поспать не дает и ты воешь.

— Вставай, Лизунчик, не дрыхни. Сейчас жабы приле тят, — жизнерадостно тормошила Кира свою напарницу.

— Жабы, жабы... Ты, Кира, по-человечески говорить не научилась. Горбыли, Кира, птахи, птеньчики... пайки кровные...

А ты — жабы!

— Васек Ротский всегда горбушки жабами звал. А Васек — старый вор. Он еще при царе в арестантских ротах чалился, потому и кличка у него Ротский. И с Антошей Осесе я жила, он тоже...

— Получайте хлеб! — крикнул надзиратель.