…Щипачев, которому я дала стихи с уговором, чтобы он сразу сказал мне, подходят они для журнала или нет, начал водить носом. Он не отказывался от стихов, но наметил много купюр… Например, он сказал, что надо снять строфу про Белоруссию и Украину – «это так давно было», – а ведь эта строфа чистая музыка, она украшает, освещает, как солнечный луч, минорный полумрак стихотворения. Потом он сказал, что ему не нравится место про солдатскую слезу, он его хотел выпустить… Как раз в этот день вечером у меня был Михаил Васильевич <Исаковский>, я решила на нем проверить стихи и посоветоваться, куда лучше их дать… Он заметил, что вряд ли в «Известиях» пойдет про плачущего солдата, лучше дать стихи в «Литературку». На том мы и решили. Сидим, беседуем, поджидаем Бубенкова. И тут позвонил телефон. Говорил Жданов из «Комсомолки». Справлялся о тебе, где ты, что, просил передать привет, сообщить, что тебя они все любят. Шел такой любезный разговор. У меня как-то нечаянно сорвалось: «А хорошие стихи вы печатаете?» Михаил Васильевич сидит, как слепой, опустив голову и чувствуя мир только ушами, и вполголоса, как будто для себя, говорит: «Ну, правильно…» А Жданов, смеясь, отвечает: «Мы даже плохие печатаем». Ну, тут я твои стихи и сосватала. Они прислали курьера, и стихи появились одновременно с «Расплатой» в «Известиях». Последняя пролежала там дней 12–14. Как показал присланный тобой текст, я не угадала одной твоей рифмы. Какой – ты увидишь из текста, опубликованного «Красным воином». Туда я уже не успела дать поправку – стихи были опубликованы.
Вообще, ты зря жалуешься на то, что тебя забыли друзья. Михаил Васильевич написал тебе, Гроссман, как приехал, – написал, Жданов – написал… И звонят часто, справляются о тебе…
Перестали звонить из «Возмездия»[58] (эта книжка, действительно, для меня что-то наказующее). Последний раз сообщили, что снимают посвящение к «Ивану Громаку» из цензурных соображений. О каких соображениях может речь идти, если в другом месте все это не вызывает ни соображений, ни возражений? Ералаш, да и только.
Саша, если ты надумаешь ехать домой в случае вызова на пленум, закажи, пожалуйста, несколько фотографий того типа (типа – не в кавычках), который мы условно называли «образец 1938 г.», т. е. такую, что идет в гослитовской книжке. Дело в том, что Союз послал фото, которое я им дала, в Комитет[59], а для Рыленкова у меня уже не осталось.
Маша Асмус пишет диссертацию о тебе.
…Сегодня день очень хороший здесь, весенний (ходим давно уже в гимнастерках), и новости хорошие с войны, и хорошо писалось весь день, и получил твое хорошее письмо… Очень хочу знать, как встретишь главу «По дороге на Берлин». Новая мне больше нравится в работе, но они разные… Поцелуй, как положено, дочерей и скажи, что я их очень люблю и даже мало сказать это…
Заметно затруднилось сегодня. М.б., думал уже за чтением В. Шишкова, пропуская строчки, останется из сегодняшнего только описательная часть, – кто что делает в бане. Или как-то по-иному должно все соединиться.
А тот – парится. Потом слезает, одевается, а на гимнастерке столько всякого всего (орденов-медалей), словно накупил в Военторге.
…Сегодня днем звонок: «Это квартира Твардовского?» – «Да». – «А у вас там нет Бубенкова?» – «Нет», – несколько растерянно отвечаю я. «Это говорит Дедюхин. Если он к вам зайдет или позвонит, скажите, чтобы пришел в Политуправление. Он едет обратно». Этот разговор я привела не столько для того, чтобы рассказать, как я узнала об оказии, сколько для того, чтобы и ты мог им полюбоваться и оценить стиль начальства. Звонит, как в публичный дом. Черт их знает, когда они начнут понимать, что красиво, а что нет, что изящно, а что скверно…
…Книга твоя в «Советском писателе» еще не сигналила. Я заходила в издательство, договорилась о том, чтобы мне дали посмотреть сигнальный экз., так как я не смотрела верстку. Сигнал ожидается, по-видимому, в первых числах апреля…