Я в теории Фрейда и в технике психоанализа (1954/55).

может находиться два килограмма языка. Не надо так много — единственного листочка веленевой бумаги достаточно, чтобы язык был уже налицо. Да, он налицо, он существует лишь в качестве языка, и представляет он собою летающий листок. Но наряду с этим он представляет собой еще кое-что, имеющее совершенно особую функцию и никакому человеческому объекту принципиально неусвояемое.

Персонажи играют, таким образом, свои роли. Есть персонаж дрожащий — это королева. Функция ее состоит в том, чтобы быть не в состоянии выходить в своем трепете за определенные рамки. Если бы она дрожала хоть чуточку сильнее, если бы воплощаемое ею отражение на глади озера (ведь она единственная, кто вполне осознает происходящее в первой сцене) помутнело бы еще немного, она не была бы уже королевой, она была бы просто смешна, и даже жестокость Дюпена в последней сцене стала бы нам казаться просто невыносимой. Но у нее не вырывается ни слова. Есть персонаж, который ничего не замечает, — это король. Есть министр. И есть письмо.

Письмо это, содержащее слова, адресованные королеве неизвестно кем, каким-нибудь герцогом С…, кому адресовано оно на самом деле? Будучи речью, оно может выполнять несколько функций. Так, оно выполняет функцию определенного договора определенной доверенности. Идет ли речь о любви герцога, о государственном заговоре, или о самых пустых вещах — совершенно неважно. Важно, что оно здесь, налицо, замаскированное не то присутствием, не то отсутствием. Оно здесь, но в то же время его здесь нет, оно налицо в своей действительной ценности лишь в связи со всем тем, чему оно таит угрозу, несет опасность, чинит насилие, бросает вызов, мешает произойти.

Истина, которая боится огласки — вот что такое это письмо, смысл которого меняется от раза к разу. Попав в карман министру, оно уже совсем не то, чем было прежде, чем бы оно прежде ни было. Оно уже не любовное письмо, не доверительное послание, не предупреждение — теперь оно доказательство, аргумент. Представьте себе бедного короля, который, уязвленный до глубины души, обратился бы в короля поистине милостию Божией, в одного из тех не отличавшихся благодушием государей, которым, как случалось это в истории Англии — почему-то всегда в Англии, — ничего не стоило закрыть на дело глаза, а потом взять да и отдать свою достойную супругу на суд и расправу, — представьте себе это, и вы сразу увидите, что адресат письма не менее проблематичен, нежели вопрос о его принадлежности. В любом случае с того момента, как оно оказывается в руках министра, оно по сути своей стало чем-то совершенно другим.

И вот тут министр делает нечто весьма необычное. Вы скажете, что это в порядке вещей. Но почему же тогда мы, аналитики, довольствуемся грубой видимостью мотивации?

Я собирался вынуть из кармана и показать вам письмо того времени, чтобы вы увидели, как они его складывали, но, естественно, позабыл его дома. Это было время, когда письма выглядели очень интересно. Их складывали примерно вот так [показывает], а потом скрепляли печатью или специальной облаткой.

Хитрец-министр, желая, чтобы письма осталось незамеченным, складывает его по-другому и придает ему несколько помятый вид. Довольно несложно заново сложить его таким образом, чтобы чистая часть листа оказалась обращенной наружу — на ней можно потом написать другой адрес и поставить другую печать, черную. Вместо красной. Вместо почерка благородного сеньора с его удлиненными линиями письмо подписывается почерком женщины, адресующей письмо самому министру. Вот в таком виде и торчало письмо из бумажника для визитных карточек, где не укрылось от зоркого взгляда Дюпена, ибо и он, подобно нам, нашел время поразмыслить о том, что же представляет собой письмо.

Однако для нас, аналитиков, одного желания министра, чтобы письмо не узнали, недостаточно, чтобы объяснить превращения, которые оно претерпело. Ведь он изменяет его далеко не как попало. Письмо это, содержание которого нам неизвестно, он как бы посылает теперь в ложном обличье самому себе, причем нам известно даже от чьего имени — от имени одной из своих младших родственниц с мелким женским почерком — скрепив его при этом собственной печатью.

Странные взаимоотношения с самим собой, не правда ли? Письмо, будучи надписано тонким женским почерком и нося его собственную печать, неожиданно феминизируется, включаясь одновременно в нарциссическое отношение министра к

самому себе. Теперь это своего рода любовное письмо, самому себе адресованное. Все это очень неясно, трудно поддается определению, я не хочу делать насильственных выводов, и на самом деле, если об этом превращении говорю, то лишь потому, что оно соотносится с чем-то другим, гораздо более важным и касающимся субъективных реакций самого министра.

Остановимся на этой драме, посмотрим, вокруг чего она завязалась.

Почему тот факт, что письмом завладевает министр, переносится столь болезненно, что пружиной действия становится абсолютная необходимость срочно его королеве вернуть?