Я в теории Фрейда и в технике психоанализа (1954/55).

Как один из умных собеседников — повествователь, выступающий одновременно в роли свидетеля, — в рассказе замечает, происшедшее имеет значение лишь постольку, поскольку королева знает, что письмо находится в распоряжении у министра. Она знает, в то время как король не знает ничего.

Предположим, что министр ведет себя с нестерпимой бесцеремонностью. Он знает свое могущество и ведет себя соответственно. Королева же — надо полагать, что дела в государстве вершатся не без ее участия — ему подыгрывает. Предполагаемые желания всесильного временщика удовлетворяются, такого-то назначают на такое-то место, министру дают нужных ему сотрудников, ему позволяют формировать на глазах Королевской Палаты, более чем конституционной, желаемое ему большинство. Ничто, однако, не указывает на то, что министр хоть что-то сказал, хоть что-то у королевы потребовал. Наоборот — письмо у него в руках и он молчит.

Да, он молчит, хотя в руках у него письмо, которое угрожает самим основам согласия. Молчит, оставаясь немым носителем угрозы глубоких, неведомых, доселе сдерживаемых потрясений. Он мог бы занять позицию, которую мы оценили бы как высоконравственную. Он мог бы обратиться к королеве с упреками. Он мог бы, рискуя показаться лицемером, выступить защитником чести своего государя, бдительным стражем порядка. Не исключено ведь, что связанная с герцогом С… интрига опасна для политического курса, который он считает правильным. Но ничего подобного он не делает.

Автор рисует нам лицо по натуре своей романтическое, напоминающее даже в какой-то степени г-на Шатобриана, который не остался бы в нашей памяти персонажем столь благородным, не будь он еще и христианином. Не окажется ли, если вчитаться хорошенько в его Записки, что он заявляет о своей клятвенной верности монархии лишь для того, чтобы с тем большей откровенностью высказать затем мнение, что она погрязла в дерьме? Так что за monstrumhorrendum, как называют министра в конце рассказа, чтобы озлобленность Дюпена как-то оправдать, он вполне сойти мог. Как явствует, таким образом, из чтения Шатобриана, для отстаивания своих принципов можно найти такой способ, что он-то их вернее всего и погубит.

Почему министра представляют нам этаким чудовищем, человеком, лишенным принципов? Присмотревшись повнимательнее, вы увидите, что он не придает тому, что находится в его власти, значения какой-либо компенсации или санкции. Зная истину относительно соглашения, он знанием этим не пользуется. Он не делает королеве упреков, не увещевает ее, выступая в роли исповедника и духовника, но и не пытается предложить письмо в обмен на что-то другое. То могущество, которое письмо может ему сообщить, — он не спешит пустить его в ход, он не придает ему никакого символического смысла, он просто-напросто пользуется тем, что между ним и королевой вырастает тот мираж, та взаимная притягательность, на которую я только что, говоря о нарциссических отношениях, вам указывал. Взаимные отношения между господином и рабом, основанные в конечном счете на неопределенной угрозе смерти, а в данном случае — на опасениях королевы.

Присмотревшись к этим опасениям внимательнее, вы убедитесь, что они сильно преувеличены. Письмо действительно представляет собой страшное оружие, но, как отмечается это в самом рассказе, достаточно пустить его в ход, чтобы немедленно тем самым его лишиться. К тому же оружие это обоюдоострое, Совершенно неизвестно, как отреагировали бы на предъявление письма не только сам король, но и весь государственный совет, вся организация, которой подобный скандал коснулся бы. В конечном счете, поскольку гнет письма оказывается нестерпимым, министр занимает по отношению к нему ту же позицию, что и королева, — он не говорит о нем вовсе. Не говорит потому, что говорить о нем, как и она, не может. Уж одно то, что он не может о нем говорить, и приводит к тому, что он оказывается во второй сцене точь-в-точь в том же положении, что и королева, и не в состоянии похищению письма помешать. Дело здесь вовсе не в хитроумии Дюпена, а в логике самих вещей.

Письмо похищенное стало письмом сокрытым. Почему не находят его полицейские? Потому что они вообще не знают, что такое письмо. Они не знают того, потому что они полицейские. Всякая законная власть, как и всякая власть вообще, зиждется на символе. На символе, как любая другая власть, зиждется и власть полиции. Вспомните период волнений: вы бы, как ягнята, позволили арестовать себя тому, кто предъявил бы вам удостоверение полицейского, хотя в другой ситуации любому, кто стал бы заламывать вам руки, попытались бы съездить по морде. Разница между полицией и властью лишь в том, что полицию убедили, будто власть ее зиждется на силе, — но сделано это не для того, чтобы вселить в нее уверенность, а наоборот, чтобы удерживать ее в границах данных ей полномочий. Именно потому, что полиция полагает, будто осуществляет функции силой, и оказывается она такой бессильной, что дальше и желать некуда.