Я в теории Фрейда и в технике психоанализа (1954/55).

Лефевр-Понталис: — Я не уверен, что прав, но у меня создалось впечатление, что мы проводим между языком и речью различие слишком радикальное, которое мне мало что говорит, поскольку, в конечном счете, не будь речи, не было бы и языка. В прозвучавшей сейчас притче язык, насколько мне показалось, выступает как нечто по определению двусмысленное, и из нее вовсе не следует, что он представляет собой относительно завершенный замкнутый цикл, к которому обращаются, чтобы почерпнуть в нем то или иное значение. Тот, кто речь выслушивает, демонстрирует перед лицом этой двусмысленности свои предпочтения.

Лакан: — С тех пор, как язык существует, вопрос лишь в том, каково минимально необходимое для образования языка число знаков — он представляет собой конкретный универсум. Все значения должны найти в нем свое место. Вы не найдете примера языка, где существовали бы целые зоны, не поддающиеся переводу. Все, что нам известно в качестве значения, обязательно находит воплощение в системе, представляющей собой языковой универсум. С того момента, как существует язык, существует и универсум, вселенная.

Лефевр-Понталис: — Но результат этот можно обернуть, сказав, что даже самый бедный язык позволяет сообщить абсолютно все. Что вовсе не означает, однако, будто все значения заложены в языке заранее.

Лакан: — Именно поэтому я и провел различие между языком и значениями. Язык — это система знаков, и в качестве таковой это система полная. С ней можно сделать абсолютно все.

Лефевр-Понталис: — При условии, что имеются говорящие субъекты.

Лакан: — Разумеется. Вопрос в том, какова их роль во всем этом.

3

Я воспользуюсь другой притчей, которая, возможно, окажется яснее, чем рассказанная Уэллсом, так как придумана она специально, чтобы проиллюстрировать различие между Символическим и Воображаемым. А придумал ее я.

Это притча о трех заключенных, которых подвергают следующему испытанию. Одного из них позволено освободить, но поскольку заслуживают этого все трое, кого именно помиловать, непонятно. И тогда им говорят так: Вот три белых диска и два черных. Каждому из вас один из этих дисков укрепят на спине, и вы сами должны будете без посторонней помощи догадаться, какой именно у вас диск. О зеркале, разумеется, речи нет, а общаться друг с другом не в ваших интересах, так как стоит рассказать одному из вас, что у него на спине, как именно он этим немедленно и воспользуется.

Итак, у каждого на спине укреплен диск. Каждый видит лишь то, каким образом помечены этими дисками двое других.

Каждому из них помещают на спину белый диск. Как каждый из субъектов будет теперь рассуждать?

История эта позволяет продемонстрировать различные ярусы или, как только что говорил Перье, измерения времени. Существует три таких временных измерения, и отметить это вовсе

нелишне, так как различие между ними никогда толком не проводилось. Вполне вероятно, что все трое быстро догадаются, что диски у них у всех белые. Но если попробовать их рассуждения сформулировать, ход их непременно окажется следующим. Существует простейшее соображение из разряда операций с нулями и единицами: если бы один из них увидел на спинах двух других черные диски, сомнений у него не было бы, так как черных дисков только два, и он, можно считать, был бы уже на свободе. Это вывод логики, которая вечна, и делается он моментально — стоит только взглянуть. Беда лишь в том, что двух черных дисков никто из них не видит. Каждый видит только два белых.

Тем не менее как раз то, что эти персонажи не видят, и играет решающую роль в размышлениях, которые способны будут дать им свободу.