Я в теории Фрейда и в технике психоанализа (1954/55).

Все это прекрасно может циркулировать в универсальной машине, более универсальной, чем вы можете вообразить. Можно представить себе бесконечное число уровней, где все это находится в непрерывном круговращении. Мир знаков функционирует, не имея при этом ни тени значения. Значение ему дает лишь момент, когда мы эту машину останавливаем, когда мы создаем в этом потоке временные паузы. Если мы делаем это ошибочно, возникает порою трудноразрешимые недоразумения, которым, однако, рано или поздно какое-то значение все равно приписывается.

Риге: — Я так не думаю, потому что паузы эти могут возникнуть в результате вмешательства другой машины, и вовсе не факт, что человек сумеет расшифровать, что именно эта новая машина выдаст.

Лакан: — Совершенно верно. Но все же именно временной элемент, именно членение процесса на такты позволяет ввести в него нечто такое, что может получить для субъекта смысл.

Риге: — Да, но мне кажется, что существует наряду с этим и тот универсум символов, который является для людей общим достоянием.

Лакан: — Мы ведь только что сказали, что он ни в коем случае не является для них достоянием исключительным.

Риге: — Строго говоря, у машин такого общего для них символического универсума нет.

Лакан: — Это очень тонкий вопрос, потому что машины-то эти делаем мы. Достаточно сказать, что с помощью Ваших нуля и единицы, то есть простейшей символической записи присутствия и отсутствия мы способны выразить все то, что мы видим вокруг нас, — все, что было выработано в ходе определенного

исторического процесса, все результаты, полученные математическими науками. Да, мы совершенно согласны: все свойства чисел заключены здесь, в этих числах, записанных двоичными символами. Но открывают эти свойства, разумеется, совершенно иным путем. Для этого понадобилось изобретение таких символов, как, например, (— в день, когда он впервые появился записанным на бумаге, человечество сделало в науке гигантский шаг. Люди целые века смотрели разинув рот на уравнение второй степени, понятия не имея, что с ним делать дальше, и лишь научившись записывать его, сдвинулись, наконец, с места.

Мы оказываемся, таким образом, перед проблематической ситуацией, которая сводится к тому, что имеется знаковая реальность, внутри которой существует мир истин, какой бы то ни было субъективности начисто лишенных, а наряду с ней налицо историческое развитие субъективности, явно направленное на открытие истин, принадлежащих порядку символическому. Что, ничего не понятно?

Маршан: — Я не согласен. Вы сами определили язык — и я думаю, что это лучшее его определение, — как мир знаков, которым мы чужды.

Лакан: — Речь шла о том языке.

Маршан: — По-моему, определение это годится для языка вообще.

Лакан: — Да нет же. Ведь язык наш несет на себе отпечаток истории, он так же случаен, как символ V, и отмечен к тому же двусмысленностью.

Маршан: — На мой взгляд, к языку, определяемому таким образом, понятие ошибки неприменимо.

Лакан: — В мире нулей никаких ошибок нет.

Маршан: — Но в мире языка это, очевидно, ничего больше не значит. Есть вещи истинные и ложные. Вы говорите о том, что проводится исследование. В этот момент заблуждение и истина получают определенность. Но это ведь уже некий частный язык, мир математических символов.

Лакан: — В системе языка в существующем ее виде установить ошибку как таковую — дело возможное. Если Вы скажете мне, что

слоны обитают в воде, то с помощью ряда силлогизмов я смогу Ваше заблуждение опровергнуть.