Я в теории Фрейда и в технике психоанализа (1954/55).

Но инструмент этот требуется еще и настроить на определенную единицу времени. А единица времени всегда заимствуется, всегда отсылает нас к Реальному, то есть к тому факту, что оно всегда возвращается где-то на одно и то же самое место. Единицей времени служит для нас звездный день. Если вы спросите физика — г-на Бореля, например, — он подтвердит вам, что если бы во вращении Земли, которым определяется продолжительность нашего звездного дня, обнаружилось бы незаметное, но по истечении некоторого времени вполне поддающееся оценке замедление, мы были бы абсолютно неспособны в настоящее время дать себе в этом отчет, так как временные деления, которые мы используем, именно исходя из этого звездного дня и реализуются, не позволяя нам, таким образом, контролировать его продолжительность.

Замечанием этим я хотел обратить ваше внимание на то, что если пространство измеряют с помощью эталона твердого тела, то время измеряют временем же, а это совсем другое дело.

Совершенно неудивительно в этих условиях, что определенная часть нашей точной науки может быть подытожена очень небольшим количеством символов. Именно к этому и ведет наше требование, чтобы все было выражено в терминах материи и движения, то есть материи и времени, так как движение-то, как нечто заложенное в самом Реальном, мы как раз и научились из наших расчетов путем сокращения исключать.

В конечном счете, маленькая символическая игра, к которой системы Ньютона и Эйнштейна сводятся, имеет к Реальному весьма слабое отношение. Наука, сводящая Реальное к нескольким маленьким буковкам, к небольшому набору формул, покажется, безусловно, нашим отдаленным потомкам блестящим предприятием, хотя не исключено, что блеску в ней к тому времени поубавится, ибо выводы ее окажутся несколько скороспелыми.

Усмотрев, таким образом, основание точности точных наук, каковым является инструмент, не пора ли нам задаться и другим вопросом — что это, собственно, за места? Другими словами, давайте займемся местами, рассматривая их как пустые.

Именно в связи с постановкой этого вопроса и возникло, в качестве коррелята к рождению точных наук, то исчисление, которое было, скорее, неверно, нежели правильно понято и которое получило название исчисления вероятностей. В научной форме оно впервые явилось на свет в 1654 г. в трактате Паскаля, посвященном арифметическому треугольнику, где оно выступает как расчет не случая, а шансов, возможности встречи как таковой.

Своей первой машиной, представляющей собой арифметический треугольник, Паскаль предложил вниманию ученого мира способ, позволяющий немедленно определить, на что может игрок надеяться в тот или иной конкретный момент, когда прерывается последовательность составляющих партию ходов. Последовательность ходов есть простейшая форма, в которой может выступить идея встречи. Пока условленное число ходов не исчерпано, кое-что оценке поддается — это возможность встречи как таковой. Речь идет о месте и о том, что на это место является или же не является, о чем-то таком, следовательно, что строго эквивалентно собственному небытию. Наука о том, что находится на том же месте, сменяется наукой о комбинации мест как таковых. Все это происходит в определенным образом упорядоченном регистре, предполагающем, разумеется, понятие хода, то есть деления на такты.

Все то, что было до сих пор наукой о числах, становится наукой комбинаторной. Продвижение, более или менее наощупь и наугад, в мире символов организуется вокруг соотношения отсутствия и присутствия. Поиск же законов присутствия и отсутствия как раз и

ведет постепенно к установлению того бинарного порядка, плодом которого становится то, что называем мы кибернетикой.

И вот теперь, подойдя к границам того самобытного, что вошло в наш мир в форме кибернетики, я связываю ее с человеческим ожиданием. Если наука о комбинациях разбитой на такты встречи вошла в поле человеческого ожидания, то это значит, что она глубоко затрагивает какие-то человеческие интересы. Не случайно истоки ее лежат в опыте азартных игр. Не случайно затрагивает теория игр все функции нашей экономической жизни, теорию коалиций, теорию монополий, теорию войны — да, даже войны, если рассматривать ее в отвлечении от всего реального, в ее чисто игровых истоках. Не случайно одно и то же слово объединяет все эти столь различные меж собою области с азартными играми. Так вот, в первых играх, о которых я веду речь, дело идет об отношениях межсубъектной координации. Разве не ищет человек, разве не взыскует он в азартных играх — а также в расчетах, которые он им посвящает, — чего-то такого, что, как сама эта семантическая омофония о том свидетельствует, обязательно должно быть с межсубъектными отношениями как-то связано, хотя и создается впечатление, будто таковые из азартных игр полностью исключены. Мы вплотную подошли здесь к центральному вопросу, послужившему для меня отправным пунктом, — что представляет собой та случайность бессознательного, которая стоит у каждого из нас за спиной?