Я, Вергилий

Класс был лишь немногим лучше, чем у братьев Ариев: это была задняя комната в хлебной лавке на улице Общественных Бань. По крайней мере, мы могли уединиться, хотя обстановка и не вдохновляла: гипсовые бюсты Гомера, Гесиода и Алкивиада[28] (почему и он находился там же, я смог оценить значительно позднее) слепо глядели на нас с нескольких полок. Там также была — чудо из чудес! — карта Греции, прикреплённая к стене за учительским стулом.

Учителя звали Эвполий, и я не могу себе представить человека, более не похожего на братьев Ариев. Он был высокий и худой, как тень, совершенно лысый, если не считать нескольких прядок волос, заботливо распределённых по черепу и напоминающих трещинки на яйце. Теперь я думаю, что ему было не больше пятидесяти, но тогда он казался мне древним и ветхим, как обрывок использованного пергамента, который тёрли пемзой до тех пор, пока он не начал просвечивать. Говорил он тихо, чуть ли не шёпотом, так что приходилось склоняться к нему, чтобы расслышать.

Он очаровал меня. Очаровал с первого же мгновения первого дня.

— Слушайте, — сказал он без всякого предисловия, лишь только овладел нашим вниманием. — С помощью бога-лучника Аполлона троянец Гектор оттеснил греков с полей брани Трои обратно к их кораблям. Ахилл не принимал участия в битве, рассердившись на то, что царь Агамемнон отнял у него рабыню Брисеиду. К Ахиллу подходит Патрокл, его друг, и просит одолжить ему доспехи. «Дай мне на время твои доспехи, — говорит Патрокл, — и я буду сражаться вместо тебя. Переодетый в твою броню, я разобью троянцев, отодвину их войско назад, спасу нашу армию. Разреши мне это, Ахилл, в знак нашей дружбы». И Ахилл позволил, не зная о том, что посылает друга на смерть. Вот таков сюжет. А теперь слушайте, дети мои!

И он, стих за стихом, рассказал это обжигающее предание. Я не понял ничего и понял всё. Я слышал звенящие удары бронзы о бронзу, глухой стук копья о плоть, скрежет упирающихся друг в друга щитов из воловьих шкур, ощутил запах пота и вкус пыли и крови на своих губах. Я чувствовал, как скорбь, и слава, и трагедия смерти Патрокла поднимаются к горлу и душат меня, как собираются в глазницах и проливаются слезами.

Меня обвиняли в том, что я воровал стихи у Гомера. Но это невозможно. Попробуйте, и вы поймёте, что легче вырвать дубину из рук Геркулеса, чем украсть хоть одну строчку Мастера. По сравнению с ним мы, поздние поэты, — пигмеи.

Когда в моих глазах прояснилось, я заметил, что учитель наблюдает за мной. В классе царила полная тишина.

   — Публий, ты уже понимаешь по-гречески? — спросил он.

   — Нет, сударь. Ни слова.

Он больше ничего не сказал, но с тех пор заинтересовался мной, и я понял, что нашёл друга.

7

Я учился у Эвполия четыре года.

Это был, возможно, лучший из моих учителей, включая даже Сирона. О нет, он не был образцом. Он морочил нам головы разными пустяками, по крайней мере, как все мальчишки, мы считали это ерундой, не понимая, что на классических примерах нас обучают основам мышления, на которых всё будет строиться в дальнейшем. Подобно тому, как ни один строитель не начнёт возводить дом со стен или крыши, зная, что они лишь создают внешний вид, но не могут стоять самостоятельно, а сперва заложит невидимый фундамент, чтобы дом стоял крепко и непоколебимо, Эвполий заставлял нас разбирать стихи по частям, словно скучный механизм, перебирать детали в грязных пальцах и ещё более неряшливых мыслях, чтобы исследовать их конструкцию.

— Сколько глаголов в этом отрывке? Сколько существительных? Кто такой был Диомед? А кто был его отцом? Его матерью? Каковы атрибуты Афины? Как ей досталась голова Горгоны? Что такое эгида?

Вопросам не было конца. Иногда я приходил домой выжатый как губка, голова шла кругом, но я час за часом сидел в свете единственной масляной лампы, уча наизусть сотни стихов.

Мне это нравилось.

Гомер, мы учили его. И это естественно. Гесиод из Аскры[29], суровый и тяжёлый, как базальт, твёрдый, как каменистая земля, которую он пахал, кислый, словно глоток уксуса, — Гесиод-мизантроп, поэт Железного века, подобно тому, как Гомер был поэтом века Бронзового. Они оба были нашими кумирами, и по справедливости. Но были и другие: Эсхил[30], что вырубал своих героев из живого утёса; Софокл, давший им сердце, заставивший их страдать и проливать кровь, поставивший вопрос «за что?», даже Еврипид, самый человечный из трагедийных авторов, который показал нам богов, окутанных нашими собственными несовершенствами, и осмелился сказать: «Если это боги и они так себя ведут, тогда это не боги вовсе».