Я, Вергилий

Я знал, что в парной Эвполия не будет, во всяком случае не с книгой стихов. Должно быть, он ждёт у бассейна с холодной водой, где мужчины собираются, чтобы натереться маслом и побеседовать после ванны. Я прошёл туда.

Я увидел своего учителя раньше, чем он меня.

Он сидел обнажённый рядом с бассейном, на нём было только полотенце, обёрнутое вокруг талии. Он выглядел тощим и морщинистым, как ощипанный цыплёнок, и такой же безволосый. Рядом с ним был юноша с густыми тёмными кудрявыми волосами, лоснящийся от масла. Они разговаривали и смеялись. Одной рукой Эвполий обнимал юношу за плечи. Другая рука легко покоилась на бедре партнёра.

Эвполий поднял глаза и увидел меня. Он изменился в лице, открыл рот, чтобы сказать что-нибудь...

Я убежал. Я бежал так, как никогда до этого не бегал, ничего не видя от слёз, налетая на стены, колонны, людей. Я не представлял себе, куда меня несёт. Я просто хотел выбраться оттуда, бежать и бежать до тех пор, пока эта картина не сотрётся из моей памяти.

Ни на следующий день, ни когда бы то ни было он не упомянул об этом. Как и я. Для нас обоих было лучше притвориться, что ничего не случилось.

МИЛАН (54—53 гг. до н.э.)

8

Свою первую взрослую тогу я надел, как велит обычай, утром в день своего пятнадцатилетия.

Позвольте, я опишу себя для вас таким, каким я был тогда, — обычный литературный портрет, написанный от третьего лица, чтобы соблюсти объективность.

Благосклонный читатель, я покажу вам Вергилия, стоящего на пороге зрелости.

Он значительно выше среднего роста и телосложением — настоящий деревенщина; он ширококостный, смуглый и страшно неуклюжий, как молоденький бычок. Волосы тёмные, густые и вьющиеся от природы. У него правильные черты, но лицо, которого в тот день впервые коснулось лезвие бритвы, имеет жалкое, затравленное выражение, которое свидетельствует о том, что натура находится в противоречии с внешностью. Это подтверждают глаза. Они большие, блестящие и умные, но настороженные, как у оленя. Они избегают вашего прямого взгляда, смутившись вашим вниманием, как будто не желают допустить хотя бы намёка на более тесную связь. Его голос, коль скоро он заговорит (а он частенько помалкивает, пока к нему не обратятся), окажется тихим, размеренно медлительным, что предполагает вялость ума, а то и вовсе слабоумие; но если у вас хватит терпения выслушать его, то вы поймёте, что говорит он по существу.

Довольно симпатичный паренёк, решите вы про себя. Хорошо развитый физически, но немножко, ну... (вы морщите лоб в поисках подходящего слова, но не находите его) странный. С головой что-то не в порядке. Но всё равно, интересно поглядеть, что станется с ним через год-другой.

И с этим вы уходите и вскоре забываете обо мне.

9

Почти сразу же, как мне исполнилось шестнадцать лет, меня отправили в Милан — учиться ораторскому искусству.

Это, конечно, устроила мать, хотя отец не так уж и сопротивлялся этой затее, как вы могли бы подумать, имея в виду расход, в который его ввели: не такой он был человек, чтобы идти на попятную, раз уже взялся за дело; и в течение следующих четырёх лет я доказал, что я способный и одарённый ученик.

Для матери это, естественно, было casket[34] на вещи, которое должно привлекать к ней внимание.

— Публий? Он делает потрясающие успехи, дорогая, кстати, не хотите ли взять ещё один восхитительный фаршированный финик? Он специально для меня присылает их каждый месяц из Милана, такой внимательный мальчик, здесь их не достать, тот, у кого он их покупает, привозит их прямо из Рима... о чём это я? Ах да, Публий. Его учитель очень им гордится, говорит, что из него получится превосходный судебный оратор, а в дальнейшем — кто знает? — Рим, политическая карьера, а может, даже пурпурная кайма[35] магистрата, если нам дадут право голоса[36]. Добился же этого Цицерон, говорят, что его очень высоко ценят... а как дела у твоего сына Секста в его прачечной?

Для матери это было дороже потраченных денег.

Пока я учился в Милане, я жил у брата отца, в его семье. Дядя Квинт был не похож на моего отца: двадцать лет спокойной жизни и потворства собственным прихотям совершенно уничтожили всякое сходство между ними.

И внешностью и поведением дядя Квинт походил на свинью.

Я по натуре очень умерен в еде. Ем мало, пью ещё меньше, и вид набивающих брюхо людей вызывает у меня отвращение. Дядя Квинт и его жена тётя Гемелла (которая была даже толще, чем её муж) обедали как настоящие римляне: трапеза начиналась с середины дня и продолжалась, пока не приходила пора ложиться спать. Они ожидали, что и я буду присутствовать на этих обедах, хотя бы даже не всё время. Но их пример меня не вдохновлял.

Что ещё хуже — так это то, что в искусстве дядя Квинт был дуб дубом.