Я, Вергилий

Он торговал (причём очень успешно) бронзовыми и медными изделиями, какими угодно — начиная с кухонной утвари и кончая бюстами. Вы думаете, что это последнее могло бы оказать на него влияние в духовном плане? Нет, несмотря на то, что какие-то вещи — вес металла, текущие продажные цены и рыночный спрос — он знал назубок, в других вопросах, таких, как мифологический источник произведения или имя самобытного греческого скульптора, он был абсолютным невеждой. У него, как он говорил, были рабы, и это их дело — знать подобные мелочи. А от него нельзя требовать, чтобы он всё помнил.

Кроме торговли и еды у него было ещё одно большое увлечение — политика. Он всем сердцем поддерживал Юлия Цезаря, который (по крайней мере, формально-юридически) был нашим правителем последние года четыре. Я впервые вкусил того, что было чуть ли не еженощной литанией[37], на второй вечер после своего приезда.

   — Попомни мои слова, юный Публий. — Дядя не переставал жевать пригоршню винограда, выплёвывая семечки в ладонь, почёсывал своё огромное брюхо, рыгал. — Цезарь — малый что надо. Это наш парень. Наш Гай нутром чует наши интересы.

Не догадываясь о том, что он предпочитает произносить монологи, я рискнул высказать своё мнение:

   — Цизальпинская Галлия — основная область, которая пополняет его легионы. Немудрено, что в глубине души у него те же интересы, что и у нас.

Дядя Квинт уставился на меня широко открытыми глазами и смотрел так поверх кубка с вином до тех пор, пока я не заёрзал от смущения и не опустил взгляд в тарелку.

   — Может, и так, — наконец проговорил он. — Но скоро он пойдёт с козырей, попомни мои слова. Ты почешешь спину мне, я — тебе. Мы бы уже целых десять лет как получили все гражданские права, с тех пор как Красе стал цензором[38], — должны были бы, если бы не эти высокомерные ублюдки, аристократы в Сенате. Чем скорее Цезарь одержит верх и разберётся с ними, тем лучше. А, Луций?

Он повернулся к моему двоюродному брату, третьему члену своего семейства. Луций был на три года старше меня, копия папаши, только помоложе, и уже стал его партнёром в деле. В этот момент он как раз расправлялся с гранатом.

   — Верно, папа, — ответил он, выплёвывая косточки.

   — Как только он разделается с этими разрисованными дикарями по ту сторону Канала[39], наступит очередь Сената, — сказал дядя Квинт с каким-то мрачным удовлетворением. — Цезарь с Помпеем и Крассом, они полностью контролируют Рим. Вот возобновят союз старых товарищей[40], да распердят всю пыль, вот погоди — увидишь.

   — Квинт! — воскликнула тётя Гемелла.

   — Прости, дорогая, — смиренно произнёс дядя Квинт и приступил к яблоку. Луций захихикал.

   — А у тебя как дела, Публий? — повернулась ко мне тётя. — Как прошёл первый день в школе?

   — Неплохо, — ответил я.

   — Один вздор, вот моё мнение, — сказал дядя. — И чем только думал твой отец, решив дать тебе эту профессию, прямо не знаю. Мерзкое занятие эта юриспруденция. Он бы лучше купил тебе собственное имение или попросил меня пристроить тебя в нашем торговом доме.

Я поднялся из-за стола.

   — Мне надо ещё кое-что сделать на завтра, — сказал я. — Прошу меня простить.

   — Покойной ночи, Публий, — поцеловала меня тётя. Её щека под слоем пудры была как свиной пузырь, который надувают мальчишки вместо воздушного шара.

   — Пока, пока, — попрощался дядя. — Спи крепко. Не давай этим педикам клопам кусаться.

Мне нечего больше рассказать об этих вечерах. Считайте, что я проводил их за чтением.

Моим учителем был ритор Афий Латрон, довольно приятный человек, но едва ли способный внушить какое-либо чувство: на ум приходит только слово безвредный. Сейчас вы поймёте, почему он решил преподавать искусство красноречия, а не применять его на практике. По части техники он был первоклассным оратором. Он знал все приёмы как свои пять пальцев — в его арсенале была целая батарея различных стилей, все языковые трюки и хитрости владения голосом, полный набор жестов. Но ему не хватало внутреннего огня, а оратор без воодушевления — что каша без соли. Глядя, как он приводит образец речи, вы отметите про себя: «Это сравнение он взял у Гортензия[41]» или: «Сейчас остановится и осушит слёзы краем тоги».

С виду всё гладко, да только фокусник второсортный. Дети наблюдают в восторге, а тем временем взрослые, смотря поверх их голов, думают: что-то держит наготове в рукаве. Перепрятал монетку в левую руку. Хочет, чтобы мы думали, что это та же верёвка, которую он разрезал, но это совсем другой кусок. И хотя они не могут уловить, как совершается сам обман, но точно знают, что без мошенничества тут не обошлось, и следят за представлением снисходительно, относясь к нему не более как к забаве.

Вот таким был Латрон.