Я вернулась, Господи! (сборник)

На дворе — густые сумерки. Сарай темнеет в глубине двора за разросшимися кустами сирени. Альбина толкнула ветхую дверь, шагнула вглубь… и отпрянула. Сердце колотилось где-то в горле, и ей не хватало воздуха. Она почти догадалась, кто это, но не хотела верить в происходящее. Дрожа и постанывая, женщина подняла глаза вверх. Сквозь прореху в крыше пробивался сумрачный свет, выхватив темные курчавые волосы, высокий лоб, обезображенное гримасой смерти родное лицо.

С душераздирающим криком Альбина выскочила наружу, заплакала в голос, заорала. Из соседнего дома выскочили и прибежали на шум Катька со своим сожителем Серегой.

— Ты чего, Валерьевна? — Катька растерянно стояла рядом.

— Там, там, — кричала Альбина, — Егорушка…

Серега осторожно двинулся в сторону сарая. Глянул и тут же растерянно выругался.

— В полицию надо, — сказал он тихо, а Катька всхлипнула.

Все эти скорбные дни Альбина не помнила. Выпали из памяти и похороны, и поминки, и сочувственные взгляды односельчан. На работе она взяла отпуск и теперь целыми днями сидела дома перед большим Егорушкиным портретом. Поставила рядом со снимком стакан с водкой, накрытый кусочком хлеба, и неотрывно смотрела на милые черты. Чуть вздернутый нос, большие темные, словно вишни, глаза, смешные оттопыренные уши, улыбающийся рот. Кажется, Егорушку фотографировали еще в школе, в выпускном классе на памятную фотографию. И здесь цвет лица еще у него свежий и здоровый, да и взгляд осмысленный, не пустой и безразличный, как в последнее время.

Плакать Альбина не могла, казалось, все слезы уже вылились, только вот душа почернела и болела. «За что, за что?» — твердила она без конца и не находила ответа. Однажды в окно кто-то стукнул. С трудом поднявшись, Альбина распахнула дверь. На крыльце стояла Катька.

— Вот пришла проведать, — сипло прохрипела та, — смотрю, не видать тебя.

Альбина приглашающе махнула рукой. В другое время она бы Катьку и на порог не пустила, а тут провела прямо в комнату, усадила на светлый диван. Та вытащила из пакета бутылку пива.

— Будешь?

Женщина качнула головой.

— Не пью я. И никогда не пила. Почему вот только Егорушка… — Альбина замолчала, задохнувшись.

— В церковь бы тебе сходить, — предположила Катька, — я и сама хочу. Слыхала, батюшка говорил, молитва, мол, от всего помогает. А я бросить пить хочу. Ты в Бога-то веришь?

— Не знаю, — вздохнула Альбина, — не задумывалась я над этим.

— А ты сходи все-таки, — настаивала Катька, — и за Егора помолишься. И вообще…

И Альбина решила пойти. Металось ее материнское сердце, горевало, плакало. И готова была Альбина пойти куда угодно, лишь бы найти успокоение и мир.

В храме народу было немного, видно, служба уже закончилась. Альбина Валерьевна нерешительно остановилась у порога. К ней подошла Анна Панкратьевна. Знала Альбина, что та ходила в церковь давно, и потому ждала, что Панкратьевна ей скажет.

— Чего пришла? — поджала губы старая женщина. — За сына твоего все равно молиться нельзя. Самоубивец он.

Ахнула Альбина, прижав руки к груди.

— Раньше надо было думать, — заворчала Панкратьевна, — а он у тебя небось и некрещеный.

— Крещеный, — сквозь слезы прошептала Альбина, — тетка его еще маленького крестила.

— Все равно, — упрямо твердила прихожанка, — ты за него ни обедню не можешь подать, ни панихиду отслужить. В аду он будет гореть. Как ему и надо, пьянице проклятому.

Не выдержала Альбина, разрыдалась в голос. Из алтаря вышел батюшка. Альбина и раньше встречала его на улицах села. Был он кроток, с ласковым взглядом. И сейчас, подойдя к женщинам, с участием посмотрел на Альбину.

— Слышал о вашем горе. Молиться вам надо.

— Да как же, — всхлипнула Альбина, — она вон говорит нельзя, не поможет ничего.

— Сын ваш, конечно, совершил страшный грех. И церковь не может провести над ним погребальный обряд, служить панихиду. Но ведь материнская молитва очень сильна. И молиться вам запретить никто не может. Напротив, вам надо ходить в храм и дома просить Господа, чтобы простил он Егора. Да и о своих грехах поскорбеть.

— Какие у меня грехи? — Альбина прикусила губу. — Я никому зла не делала. Вон одна сына воспитывала. И за что Господь меня наказал?

— Господь никого не наказывает, — батюшка печально посмотрел на Альбину, — а такими вот скорбями мы платим за свою греховную неправедную жизнь.

— Да нет у меня грехов, — опять повторила Альбина, — жила как все, никого не убивала, не грабила.

— Один Господь без греха, а мы того не знаем, что без покаяния убиваем душу свою. Чем? Завистью, злостью, черствостью, порой равнодушием. Тщеславимся, хотим выглядеть и жить лучше всех, стремимся к богатству и славе. И забываем не только о своих близких, но и о своей душе. — Альбина поняла, что батюшка говорит о ней и именно она так жила: греховно, завистливо, тщеславно. Только вот не велика ли плата?

Словно услыхав ее мысли, батюшка произнес:

— Не бросайте молитву. В ней ваше спасение. Ваше и вашего сына. И в храм приходите.

Не заходя домой, Альбина заглянула к Катьке. Та сидела за столом у окна, крутила в руках пустой стакан.

— Пойдем ко мне, — пригласила Альбина, — я утром голубцов наделала.

Екатерина не отказалась. Наевшись и выпив душистого чаю, она спросила:

— Была в церкви-то? Ну что?

— Батюшка хороший. Говорит: материнская молитва очень сильно помогает. Эх, если бы раньше я это знала, может, и не случилось этого с Егорушкой, — Альбина смахнула слезы.

— Знаешь, Валерьевна, — Катька тоже шмыгнула носом, — мне ведь тоже пить невмоготу. А матери у меня нет. Что делать? Самой в церковь идти? Наверное, да. А то ведь боюсь я. Как напьюсь, голоса всякие чудятся. А вчера перебрали с Серегой, и слышу, будто зовет меня кто-то к сараю. Ну, туда, где Егорка… Мол, все равно тебе жить незачем, так лучше сразу со всем и покончить… Ох и страшно мне, Валерьевна. Завязывать надо, только знаю, самой не получится.

— Пойдем в церковь, — схватила ее за руку Альбина, — завтра же пойдем.

— Ага, — кивнула Катька, — у меня одна дорога — туда.

Утром она постучалась к Альбине. Трезвая и серьезная.

— Пошли скорей, — потащила она, — выпить хочется, сил нет. Может, в церкви полегчает.

У двери их встретила вездесущая Панкратьевна.

— Куды в брюках-то приперлась? — зашикала она на Екатерину.

Та испуганно придвинулась к Альбине.

— А разве нельзя? — Катька испуганно захлопала глазами.

— У-у-у… не знают ничего, а туда же. — Панкратьевна сердито глядела на женщин. — Иди вон там, юбку возьми.

Катька, предательски шмыгая носом, обернула вокруг талии ситцевое полотно, завязяв его сбоку тесемками.

— Пришли в Божий храм, а сами вырядились в брюки да кофты без рукавов, словно девки гулящие, — продолжала ворчать Панкратьевна.

Катька направилась было к выходу, но Альбина удержала ее за руку.

— Ну что, — спросила она, когда служба закончилась, — получше тебе?

— Вроде да, — кивнула Катька, — только выпить все равно хочется.

Как ни тяжело было это произнести Альбине, но она все ж таки сказала:

— А ты помни про… Егорушку. Я теперь рядом с тобой буду, не брошу тебя. Держись. Ты ведь молодая совсем. Сколько тебе, лет сорок есть?

Екатерина с благодарностью взглянула на соседку.

— Тридцать пять, — прошептала она.

Придя домой, Альбина убрала рюмку с водкой, стоявшую перед портретом сына, а ее содержимое без сожаления выплеснула в раковину. Нарвала в саду букетик цветов, поставила в вазу. Рядом прислонила маленькую иконку Спасителя, купленную в церкви.

— Ты, Егорушка, не бойся, — с горечью произнесла Альбина, — я о тебе молиться стану. Чтобы тебе там полегче было. Ты прости меня за все. Это ведь я во всем виновата. В том, что ты вырос такой… одинокий. Думала, счастье, оно в деньгах… Но теперь я тебя не брошу. Нет ничего крепче материнской молитвы. Это я знаю. Ты только не бойся, Егорушка. И прости меня…

Плакала Альбина, и впервые после гибели сына слезы приносили ей душевное успокоение. И хотя знала, что никогда не пройдет боль от страшной утраты, слабая надежда, затеплившаяся в ее сердце, давала силы.

Она положила в сумку хлеб, кастрюльку с тушеной картошкой и пошла к Екатерине.