Я видел, как живет Италия

Пыльные, выжженные солнцем улицы малолюдны. К нашей машине подходит мальчик, разглядывает ее номерной знак и… заговаривает с нами по-французски. Его отец работал шахтером в районе Ланса. Ему было тогда шесть лет, и он ходил во французскую школу. Когда он вырастет большой, то вернется во Францию и будет посылать домой деньги. Как же они очутились в Piana degli Albanesi? Оказывается, его отцу предложили работу в каменоломне. Только подрядчик в один прекрасный день сбежал, не уплатив рабочим. Пока парнишка — ему лет двенадцать-тринадцать — это рассказывает, глаза его становятся грустными и покорными, словно речь идет об одном из тех стихийных бедствий, против которых человек бессилен… Он добавляет фразу, заставившую нас содрогнуться — ведь ее произносит ребенок:

— Во Франции папе тоже однажды не заплатили. Но если там не уплатят, можно перебиться. А здесь у вас не остается ничего другого, как плакать.

Такой крик души, уже известный нам, мы слышим опять почти слово в слово час спустя в единственном в этих местах кафе-ресторане. Рабочие, с которыми мы завязываем беседу, расхваливают «сезон» во Франции. Один из них рассказывает, что в последний раз, когда он там был, ему не заплатили. И все-таки он умоляет:

— Мсье, пожалуйста, замолвите за меня словечко консулу, пусть мне разрешат вернуться во Францию.

Лилла удивляется, что после такого горького опыта у него еще не пропало желание ехать туда. И тут мужчина, малорослый, сморщенный, скрюченный, чтобы негде было разгуляться усталости, повторяет фразу, сказанную до времени состарившимся мальчонкой. Среди рабочих находится также один северянин, он слушает, не участвуя в беседе. Сицилийцы говорят тихо. В их поведении, разговоре сквозит какая-то нерешительность, неуверенность. Они невзрачны в своих драных одеждах, напяленных, несмотря на июньскую жару. Чувствуется, что они с рождения привыкли бояться. Один лишь взгляд на миланца, стоящего рядом с ними, наводит на горестные размышления. Он квалифицированный высокооплачиваемый монтер, приглашенный в Сицилию для установки насосов плотины. Его твердый заработок почти вдвое больше заработка «местных». Кроме того, он получает подъемные, командировочные, а когда его что-нибудь не устраивает, просто-напросто угрожает отъездом. Он высокий, сильный, в рубашке с короткими рукавами, и уже одна манера держать сигарету говорит, что он имеет праве на сигарету, что она — не роскошь, которая ему не по карману. Больше всего меня стесняет взгляд его живых, умных глаз, старающихся поймать взгляд моих. И поняв, зачем я расспрашиваю, на какой-то миг он выражает удивление, потом внезапно омрачается — этот человек тоже почувствовал жалость и возмущение.

Самый молодой из сицилийцев уже женат, и жена его беременна. Он зарабатывает 32 тысячи в месяц — когда есть работа; жилье обходится ему в 18 тысяч!

Возвращаясь в машину, мы уже не задаемся неизменным вопросом: как они умудряются жить?

Природа становится неприветливой. Земля негостеприимна. Человек тут чужой. Поэтому он здесь и не селится. Несколько деревень на большом расстоянии одна от другой. Ни одного города на всем нашем пути через остров — от Палермо до Агридженте. Но в отличие от Сардинии повсюду следы присутствия человека, даже на иссохшей до трещины земле.

Воды нет. Скалы. Камни. Там и сям робкая, но такая волнующая попытка обработать почву, говорящая об отчаянных усилиях крестьян сберечь эту землю, принести ей пригоршню воды. Невольно спрашиваешь себя: где же обитает земледелец? В десяти, двадцати километрах отсюда — вон в той, взгромоздившейся на бугор деревне, которую не сразу различишь на фоне неба — такого неизменно синего, что кажется, будто оно высокомерно игнорирует людские слезы.

Жалкие дома из камня, глины. Солнце обожгло все стены, камни, скалу и дорогу. Куда ни глянешь — всюду одно и то же. Деревни трудно отличить одну от другой, как их трудно отличить и от камней. На каждой пяди земли, на каждой хижине печать голода. Словно в страхе перед человеком и стихиями, житель этих мест добивался такой схожести, маскирующей его существование среди бесплодной природы. И кактусы. Повсюду вдоль дороги эти пыльные кактусы, подчеркивающие негостеприимный характер местности. Изредка встретишь колокольню, нарушающую однообразный рисунок крыш, или одинокого всадника, медленно передвигающегося на изнуренном коне с ружьем поперек седла. Потому что и сегодня еще, отправляясь в поле, земледелец берет с собой ружье. Некоторых из них я спрашивал:

— Зачем вам ружье?

Редко спрашиваемый обращал на меня свой взор. Ни один из них не ответил мне. Их лица с резкими чертами казались изможденными, глаза блестели.