Я возвращаюсь к себе

Захожу в холл, и в нос бьет запах дезинфицированной грусти. Запах смерти, которая бродит инкогнито, крадется среди постояльцев, выбирая следующего по списку. Запах потери достоинства из-за памперсов, которые редко меняют. Запах усталости и телевизора с выключенным звуком. Запах, от которого хочется умереть прежде, чем сюда попадешь. Блум идет с опущенной мордой, тяжелым шагом, как ледокол, с трудом пробивающийся сквозь ледяной туман. Если даже я чувствую этот стойкий запах, его должно тошнить от отвращения. Здесь собраны бомбы, которые забыли взорваться или у которых не хватает пороха, чтобы сделать это по собственной воле. Хоть собак сюда пока пускают – какая-никакая радость для обитателей.

Меня встречает молодая улыбающаяся женщина. Этот запах, должно быть, преследует ее и дома. Она продолжает чувствовать его миазмы даже после душа. Или привыкла, как мусорщики, свинари и торговцы рыбой. Я вот так и не смог привыкнуть к запаху взрывов и обожженной плоти.

Она называет номер палаты.

– Альбер с другими не особо общается. Да и вообще говорит мало, удачи!

Но она, как и внук, подтверждает, что старик полностью сохранил рассудок и прекрасно слышит.

– Это если вы вдруг подумаете, что он не отвечает, потому что глухой.

Я стучу в дверь и прислушиваюсь. В ответ раздается громкое «войдите». Мужчина сидит в кресле у балконной двери с книгой в руках. По его взгляду я вижу, что он роется в памяти, силясь обнаружить мой след. И не находит. Я спешу прервать его мучения.

– Мы не знакомы, господин Петершмитт.

Блум подходит к старику, и тот, наклонившись к нему, вдруг начинает смеяться. Глубоким радостным смехом. Смехом, который, пожалуй, не часто услышишь в этих безликих стенах. И который почти заставляет забыть о запахе.

– Вы любите животных?

– У меня всегда были животные. Но здесь нам запрещено. Только в гости. В любом случае я бы не сумел его выгуливать.

– Вы не могли остаться дома?

– Я падаю. Старик, который падает, – это начало конца, ты же понимаешь, парень. Поэтому меня поместили сюда.

– Я пришел поговорить с вами кое о чем.

Он продолжает с энтузиазмом гладить собаку, словно не слыша последней фразы.

– В общем, я полицейский и расследую одно дело. Оно уже закрыто, но мне кажется, остались темные места. Может, вы поможете пролить на них свет.

Блум положил передние лапы старику на колени. Я разрешаю. Обычно я не позволяю так делать, и он знает, что мне это не нравится. Но тут нужно развязать язык. Язык немного дикий, его нужно приручить.

– Речь идет об аварии, которая произошла на перекрестке, где вы жили, одиннадцать лет назад. Погибли двое, один человек получил серьезные травмы. Было около полуночи. Я подумал, что вы могли что-то слышать или заметить что-то необычное. Ваши окна выходили прямо на дорогу.

Он перестает гладить Блума и серьезно смотрит на меня. У него светло-голубые глаза, словно выцветшие от того, что он слишком долго всматривался в горизонт. Отстранившись от собаки, он откидывается в кресле и глубоко вздыхает.

– Присядь, парень. Ты тут надолго. Но сначала принеси-ка мне желтую папку из секретера, вон там.

Я пододвигаю стул, терпеливо ждавший меня в углу комнаты.

Старик показывает документы. Я с изумлением обнаруживаю все газетные статьи об этом деле. И письма из страсбургской тюрьмы в Эльзо. Десятки страниц переписки с Кевином Симоне. Затем Петершмитт начинает говорить. Кажется, что рассказ сдавливает ему грудь. Он тяжело дышит. А я едва дышу. И не свожу глаз с его тонких губ, слушая изложение событий за гранью человеческого понимания.

Когда он умолкает, я какое-то время продолжаю неподвижно сидеть, оглушенный. Руки трясутся от ярости. Из груди рвется крик. Я сдерживаю его, встаю и начинаю мерить комнату шагами. Блум лежит, обеспокоенно следя за мной взглядом.

– Почему вы об этом не говорили?

– Меня никогда не спрашивали.

– Зачем вы переписывались с заключенным?

– Я подумал, это пойдет ему на пользу.

– Он знает, что вы знаете?

– Нет.

Я уже взялся за ручку двери, но он окликнул меня, чтобы поблагодарить.

– Я не хотел уносить это с собой в могилу. Можешь забрать всю папку. Я не хочу больше об этом думать.

– Вы больше ему не пишете?

– Слишком болят пальцы, почерк не разобрать. Артроз. Жаль, что я перестал писать. Я объяснял ему. Но у меня такое ощущение, что я тоже его бросил, как вся его семья.

Напоследок он еще раз гладит собаку. Зарывается в шерсть скрюченными пальцами. Думаю, эта терапия справляется с болью не хуже других.

Блум – мягкое болеутоляющее средство.

Какое-то время я сижу в машине и пялюсь на папку на пассажирском сиденье. Она словно кричит о правде, которую никто не хотел услышать.

Я открываю папку и читаю первую газетную вырезку.