Читаем Я возвращаюсь к себе полностью

Я возвращаюсь к себе

От праздника не осталось и следа. Сестры переглядываются. Капуцина давит хлебные крошки кончиком ножа и собирает хлебную пыль в кучку. Адели пытается разрядить обстановку, говоря что-то вроде: «Но его цвет кожи, естественно, не имеет никакого значения, да, дядя?»

– Ты уверена, что ему не деньги твои нужны? Будь все-таки поосторожней. Это же известная история.

Капуцина ищет спрятавшиеся крошки и какой-нибудь ответ, желательно дипломатичный и беззаботный.

Но не находит.

Она чувствует, как в ней закипает что-то похожее на ярость. Возмущение несправедливостью, нелепостью. Но к этому примешивается и сочувствие.

Все-таки дядя.

Брат отца.

Но даже если так…

– Ты знаешь, Капуцина…

– Да, знаю. А главное, я знаю, кого выберу, если попросишь. И это будешь не ты, – она уже почти кричит.

Гнев проникает в каждый сантиметр ее кожи, каждый миллилитр крови, каждый волосок, каждую клетку. Глухой медленный гнев поднимается как цунами, которое вот-вот обрушится на мирный город и затянет в свои чудовищные недра то, что оказалось на пути. Цунами Капуцины вынесло на поверхность все, ушедшее на глубину после аварии, все, чем она пожертвовала ради других, оставшись нагишом, без желаний, стремлений и удовольствий. Прямо какое-то землетрясение в морских глубинах.

– Я все делала для других, от всего отказалась, на всех мечтах поставила крест. На всем! Я больше не жила, а заботилась об Адели, о тебе, когда тебе было плохо, помнишь? Я была рядом. Чтобы ты не натворил глупостей. Ночи не спала, беспокоилась за тебя. За младшую сестру беспокоилась. Все думала, как она справится, как будет взрослеть со мной. О себе и мысли не было, только бы вам помогать, быть рядом в любой момент – днем, ночью. Я никого ни о чем не просила. Я не обязана была это делать, но считала, что так для вас будет лучше. А для меня сейчас лучше, когда я с ним. Да, он черный, но ему плевать, что он черный. И мне тоже. Он – это он, красивый, добрый, мой защитник. Кто меня когда защищал после смерти папы? Ты? Одинокий и наполненный ядом? Уж точно нет! А теперь ты недоволен, что он черный, и даже не спросил, что он за человек, что он мне дает и хорошо ли мне с ним. Как можно быть таким узколобым! Папа был другим. Папа бы за меня порадовался.

Еле сдерживая рыдания, она выходит из комнаты, швыряет туфли о стену прихожей, взбегает по лестнице и хлопает дверью своей спальни так яростно, что в коридоре на первом этаже падает рамка, звонко разбиваясь об пол. Разлетевшиеся осколки словно подтверждают, что их маленькая семья тоже только что распалась.

– Она никогда раньше со мной так не разговаривала.

– Не было повода, – замечает Адели.

– Пойду-ка, пожалуй, домой, – говорит Бертран, проглотив комок в горле.

Он белый как мел. Выброшенный цунами, ни на что не годный обломок. Ему очень хочется выпить чего-нибудь покрепче. И побольше. Одурманить мозг сладкими парами и забыть. Но он не станет этого делать. Нет уж. Будет только хуже. Однако волевое усилие лишь добавляет веса к и без того тяжелому грузу.

Адели слышит, как он бормочет «извини», переступая порог. Затем машина трогается, звук мотора постепенно удаляется, как и Рождество, после пары слов растворившееся в ночи.