Я все равно тебя дождусь!

– Не думаю. Но я не понимаю, как это разорвать, чтобы… чтобы все выжили. Как? Ты же знаешь Шохина! Он думал, что потерял меня. А тут Вика с ее любовью, а Марк не может быть один, совсем не может… И если он узнает правду… и вернется ко мне… то умрет от жалости к Вике. И не дай бог, если с ней еще что случится. А если останется с ней, зная, что я…

– Значит, будешь жертвовать собой. Смотри, нимб прорежется от святости.

– Это не жертва. Я люблю его. Просто поняла это слишком поздно, ты прав.

– И что это будет? Любовь втроем? Или вы с Марком ее удочерите? – Синельников так злился, что в глазах темнело.

– Зачем ты… Мне и так больно… Ну, убей меня, дуру!

– Ладно, прости.

– Сереж, ты присмотришь за ним?

– Конечно. А за ней – уж обязательно! Нет, ты подумай, а! Как быстро она подсуетилась!

– Она любит Марка…

– Любит! Сдается мне, она на нем помешалась! Нет, что-то тут есть странное. Не похоже это все на Шохина.

– Ну, мог же он… просто от тоски? От страха перед одиночеством?

– Мог. Но не с такой женщиной.

– Объясни! Пожалуйста! Я хочу понять.

Синельников вздохнул:

– Ты понимаешь, у него всегда было два типа женщин: принцессы и пастушки. В принцесс он влюблялся, с пастушками спал. Влюблялся со страстью, со всяческими ухаживаниями и церемониями, с волнениями и переживаниями и долго отходил потом. С принцессами ему почему-то не везло. Ни с одной не вышло.

– Как с Александрой?

– Да.

– А я кто?

– Ты – особая статья. Артемида – она кто, богиня? Ну вот, это ты. Напрасно усмехаешься, так и есть. А пастушки – это как раз лекарство от тоски. Женщины на час. Ну, на месяц. Легкие. Ни они от него ничего не хотели, ни он от них. Трахнулись – и привет. А Вика совсем не пастушка. Она не на час, это видно. Но чтобы он, влюбившись, сразу привез ее домой! Сразу переспал! Да еще с такой юной девочкой! Если мы принимаем допущение, что Шохин мог влюбиться, едва расставшись с тобой, во что я не верю, это все немыслимо, нет.

– Со мной он сразу переспал, так что твоя теория не верна.

– Сразу переспал… Не ухаживал, это верно. Но он целый год о тебе думал.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю. Я даже телефон твой ему раздобыл. Но он так и не решился позвонить. В музей к тебе несколько раз ездил, надеялся случайно встретить.

Лида потрясенно смотрела на Синельникова:

– Я не знала!

– Я ж говорю: с тобой у Марка все не так, как с остальными.

– А много у него было… остальных… пока мы с ним?..

– Ни одной. Ну да, одна была. Когда он думал, что ты с Патриком, идиот несчастный. Лида, он был тебе верен! Он женой тебя считал, ты что, не знала?!

– Нет! – И Лида всхлипнула.

Синельников вздохнул:

– Ну не плачь, не плачь, Артемида…

– Не называй меня так!

– Что, только Шохину можно?

– Да.

– Эх, если б не Наташка! Я бы сам на тебе женился!

– Вот тоже выдумал! – Лида невольно улыбнулась: – Хороши бы мы с тобой были в паре…

Синельников едва доставал Лиде до плеча.

– Поду-умаешь! Разве в этом дело?

– А в чем? Сереж, в чем дело? Он любит меня, да. Но почему тогда так легко отпустил к Патрику?

– Так ты что же, этого Патрика придумала, чтобы…

– Нет! Не знаю. Сама не знаю, чего я на самом деле хотела. Романтики, наверно. А тут Патрик, Англия! Приключение! Сереж, у меня такого ни разу в жизни не было, понимаешь?! Мы с Марком сразу Ильку родили, и все. И мне так захотелось… цветов и музыки. Дура!

– Эх, горе мне с вами!

– Да ладно. Я сильная, выживу.

– Что, так и будешь у чужого огня греться?

– Так и буду, – упрямо ответила Лида. – Сереж, только я тебя умоляю, не говори Марку. Может, оно как-нибудь само… рассосется…

– Ну да, как же, рассосется. Он теперь с ней мучиться будет до скончания века, а ты всю душу выплачешь. А если они поженятся? А если она забеременеет?

Лида похолодела – почему-то эта мысль ни разу не пришла ей в голову.

Синельников, как и Лида, уже давно ожесточенно думал, как бы развязать этот чертов узел, в который завязались судьбы Марка, Лиды, Илюшки… и Вики. Ничего толкового не придумывалось. И он даже не подозревал, что совсем скоро жизнь сама распутает этот клубок.

В середине февраля Вика заболела жесточайшим гриппом с температурой под сорок, Марк колол ей антибиотики, поил липовым чаем с малиной, покупал апельсины, ставил горчичники, а потом грипп перешел в бронхит. Вика похудела, глаза ввалились, она задыхалась от кашля и виновато заглядывала Марку в глаза.

В температурном бреду Вику мучили кошмары, которые продолжались и потом, во сне. Она пила кофе с молоком из своей любимой чашки, красной в черный горошек, похожей на божью коровку, – кофе был невкусный, и Вика выливала его в раковину. Вместе с мутной коричневой жидкостью из кружки вываливались мелкие пластмассовые куколки такого же, что и кофе, цвета. Они напоминали старинного деревянного человечка, который стоял у Марка в мастерской, – манекен для рисования. Но тот симпатичный, а эти – мерзкие. Ручки и ножки у куколок были на шарнирах, и, падая, они шевелились, словно живые. Это было так гадко, что Вика визжала и отпрыгивала в сторону, сбивая какую-то посуду со стола.