Я всё ещё здесь (СИ)

Наш маршрут заканчивается возле побитого временем дома, возле которого Миронов осторожно паркует авто.

К слову, мне на время в пути удаётся вздремнуть немного, но он и в мыслях держать не может то, чтобы я всё веселье пропустила. А оно за этими стенами, я это чувствую, чувствую всем своим нутром.

— Пойдём, — кивает на улицу и выходит из машины, зазывая за собой.

Что же... Здравствуй, искажённая реальность, я скучала...

Подъезд трёхэтажного дома старый, потрёпанный, как после бомбёжки. В нём пахнет сыростью и даже, кажется, алкоголем, словно тут полы моют раз в год, и то — спиртом.

Глеб молча топает по ступенькам, я — следом. Второй этаж и железная дверь, которую он отпирает какой-то отвёрткой, а после и силы прикладывает, толкая плечом, дабы открыть.

Наконец квартира. Точнее, эту халупу и квартирой то назвать язык не поворачивается. Обои содраны частями, потолок вот-вот обсыпется, а пол... в общем, тут лучше просто промолчать.

Но рот мой держится на замке до тех пор, пока я оказываюсь в одной из комнатушек.

Там шторы задёрнуты наглухо, свет пропускают едва, а интерьер оставляет желать лучшего. Какой-то затёртый поколениями до дыр диван, маленький стол и ржавая батарея, к которой привязана... девушка? Хрупкая такая, совсем юная. Только лица не видно практически за спавшими на него волосами. Но даже сквозь них мне разглядеть удаётся, что щёки влажные от слёз, губы дрожат, а заплаканные глазёнки еле взгляд фокусируют, давая посыл дрожащему тельцу сильнее сжаться, как только та видит перед собой Глеба.

Ужасная, ужасная и мерзкая картина, на мгновение даже тошно становится и я голову отворачиваю, всё ещё морщась от запаха и спёртого воздуха.

— Я же обещал, что вернусь, — он шагает к ней, задевая кроссовками усопшую на полу пыль и пробуждая, заставляя снова витать в этих квадратных метрах. — Ну тише... — он усаживается рядом с ней на корточки, а девчонка вдруг начинает головой мотать и отползать к стенке, — тише, — повторяет, как мантру, призывая успокоиться и заправляя прядь её волос за ухо.

И именно тогда мне удаётся увидеть её рассечённую бровь. Её прижжённую чем-то щёку и запекшуюся капельку крови на нижней губе.

Прикрываю глаза снова, уже не в силах отвернуться. Мне страшно, мне страшно даже взглянуть будет на остальные участки её тела, если она вдруг окажется передо мной обнажённой.

— Почему ты не хочешь это прекратить? — он не перестаёт гладить её по волосам, разбавляя давящую тишину этой комнаты своим притворно добрым голосом. Девчонка всё ещё дрожит и ёжится, не в силах сдерживать отвращения от его прикосновений, столь невесомых, но видимо для неё слишком значимых. — Тебе ведь всего лишь нужно сказать, где твой муженёк, — стоит прозвучать последнему слову, и девушка вдруг начинает дрожать подбородком и опускает голову. Плачет. — Тихо, малыш, — говорит на выдохе и чуть усиливает хватку на её шее, возвращая голову в былое положение и заставляя не терять с ним зрительного контакта. — Просто скажи, где скрывается этот ублюдок, и я обещаю, — пальцы на её шее туже, его лицо близко непозволительно, мне кажется, ещё чуть-чуть, и девчонка дышать перестанет, — что избавлю тебя от своего общества раз и навсегда.

Дело жареным пахнет, я знаю это. Неспроста девчонка терпит всё это, иначе давно бы мужа с потрохами сдала, если бы всё могло обернуться малыми потерями для обоих. Но во взгляде Миронова я вижу, что глаза его кровью наливаются, когда он говорит о нём. А эта несчастная, видимо — единственная связующая ниточка, которую блондин успешно под себя подмял и выпускать даже не думает, покуда желаемого не услышит.

Это всегда было его любимой игрой. Ломать человека до тех пор, пока не выяснит, чья жизнь его жертве дороже: собственная, или же любимого. И обычно, когда жертвы ломались на первых же шагах его изощрённых пыток, Миронов вершил своё правосудие, аргументируя это тем, что был весьма расстроен потерей веры в настоящую любовь.

«Все только о своих шкурах и думают, эгоисты долбанные»

Его любимые слова, которые он любил приговаривать, смывая в раковину горячим напором алую кровь с недрогнувших рук. Есть такой термин в психологии, правда не помню точно, какое ему название дано. Поиск любви и её оправданий у других, покуда сам на неё не способен. Всё, что он мог — это приписывать другим свои недостатки, наказывая и уничтожая, будто с каждым шагом был на пункт ближе к идеализации собственной персоны.

Смешно.

Смешно и страшно, потому что он не останавливался. И остановится уже навряд ли. Это как наркотик... это затягивает и дурманит, особенно в его случае. Власть и страх перед ним в чужих взглядах поддерживают в нём жизнь, заставляя верить в собственное превосходство. Неповиновение, шаг влево, шаг вправо — расстрел.

— И вот что мне с ней делать? — повышенный тон заставляет меня вдруг очнуться, я нахожу себя всё ещё стоящей в дверном проёме, сверлящей пустым взглядом голую стену.

Кажется, я потеряла нить их разговора. Но суть я примерно знала.