«Я заклинаю вас не поддаваться сну»

Сама крепость находится в запущенном состоянии: войны как будто не предвидится, и служба здесь кажется не слишком обременительной. Однако опасность где-то близко. Альдо томится вынужденным бездельем, и однажды, словно побуждаемый какой-то неведомой силой, нарушая установленные правила, он входит на военном судне в запрещенную зону у берегов Фаргестана, со стороны которого подвергается артиллерийскому обстрелу. Практически это должно привести к началу военных действий. Альдо вызывают в столицу, где он должен объяснить свое поведение, и в частности незаконную встречу и переговоры с подосланным к нему представителем Фаргестана. Беседа Альдо с одним из наиболее влиятельных членов Синьории Даниело, другом отца Альдо, заканчивается, вопреки опасениям, на «философской» ноте. Даниело помогает Альдо понять скрытый смысл происходящего. Орсенна обречена. «Пришла в движение машина, которую ничто больше уже не может остановить», и пришла она в движение не случайно.

В самой Орсенне существуют силы разрушения, зреет недовольство застойной, неподвижной жизнью страны — как будто нет нависшей над ней постоянной опасности со стороны Фаргестана. Есть люди, готовые спровоцировать эту опасность, даже понимая, что война в конечном счете приведет к гибели и уничтожению Орсенны: лучше война, чем удушливая атмосфера, в которой живет страна.

Воплощением разрушительных сил является прежде всего «роковая» женщина, возлюбленная Альдо прекрасная Ванесса, принадлежащая к старинному роду Альдобранди, всегда отличавшемуся склонностью к авантюрам. Рассказы об этом роде, «о его участии в уличных смутах и заговорах знати, которые порой сотрясали до самого основания Синьорию, превратились почти в легенду». Это Ванесса пророчески говорит о времени, когда не будет ни Мареммы, восточной провинции страны, ни самой Орсенны, когда не будет даже их развалин, «ничего, кроме песчаной лагуны и ветра пустыни под звездами». Ванесса — один из центров охватившего страну беспокойства; она подталкивает Альдо в нужном ей направлении. Главное — стряхнуть с людей оцепенение, разбудить страну, столкнуть ее с варварами, чего бы это ни стоило.

Опираясь именно на этот мотив романа, некоторые левые французские критики упрекали Грака в «промилитаризме». Возникли эти упреки как будто не на пустом месте. Так, Альдо, близкий автору герой, обращаясь к Марино, говорит: «Орсенна не может вечно жить, зарывшись головой в песок… Только вы и могли жить здесь, не задыхаясь», и единственно возможным решением представляется ему решение военное.

Однако мысль писателя здесь глубже. Сложнейшая ассоциативно-метафорическая, подчас парадоксальная структура романа не допускает поверхностных уподоблений и не дает почвы для подобных упреков. Чтобы пояснить эту мысль, обратимся к статье Жана Пфейфера о «Побережье Сирта» («Литература с двойным дном»), где есть довольно точная фраза: в романе Грак «описывает (это не значит поддерживает — В. Б.) привлекавшую многих перед войной идеологию, которая опиралась на ряд соответствий в художественной литературе». Речь идет не только о профашистской литературе, в 30-е годы связанной, например, с именем Р. Бразийяка или Дриё ля Рошеля. Встряски, каких-то решительных перемен, идущих со стороны восточного соседа Франции, ожидали и многие из тех, кого мы относим к числу писателей прогрессивных.

В 1932 году (то есть еще до «официального» прихода фашистов к власти) Роже Мартен дю Гар совершает поездку в Берлин и возвращается оттуда восхищенным. В мае того же года он пишет Андре Жиду: «Мне кажется весьма вероятным, что именно в Германии рождается новая форма цивилизации, та, которую мы ожидаем, а не цивилизация Советов, приспособление к которой обошлось бы слишком дорого, цивилизация, в которой были бы разрешены волнующие меня проблемы». Не кажется парадоксальным и то, что нечто подобное ряду своих корреспондентов, в частности Ромену Роллану, о «новом порядке», устанавливаемом нацизмом в старой Европе, говорил не кто иной, как Стефан Цвейг, причем незадолго до того, как, спасаясь от «нового порядка», он вынужден был бежать из Зальцбурга в Южную Америку.

В том, что такие взгляды на роль Германии (особенно после войны) Грак разделять не мог, не возникает сомнений, но чувство горечи, рожденное положением Франции 40-х годов и состоянием всей европейской цивилизации, допустившей страшную войну, в романе, конечно же, есть, и оно делает «Побережье Сирта» не столько запоздалым романом-предостережением, сколько романом-сожалением.

Антифашистская настроенность романа не вызывает сомнений. Она проявляется в сожалении, что пассивность и инертность европейской цивилизации открыли ворота нацизму.