Я жил. Мемуары непримкнувшего

Когда я читал свой дневник за годы с 1938‑го по 1946‑й, я ощущал некое отчаяние и жалость к самому себе из — за того, что война сделала невозможным осуществление моих желаний и что не с кем было поделиться своими мыслями и интересами. Но это чувство исчезло, как только я прибыл в Кембридж. Меня окружало множество молодых людей, которые разделяли те же заботы и которые были не хуже, а может быть и лучше информированы, чем я. Атмосфера была насыщена уважением к интеллектуальным достижениям. Мне никогда не доводилось наблюдать что — либо подобное. И так случилось, что вскоре после зачисления в Гарвард я перестал вести дневник регулярно.

В то время Гарвард был все еще в тисках англофилии. Оксфорд и в несколько меньшей степени Кембридж были примером для научной, да и внеклассной жизни. Большая часть преподавания велась посредством системы индивидуального общения с преподавателем, а не лекционных занятий[16]. Система расселения студентов по так называемым домам (общежитиям — сообществам студентов) копировала английские Оксфорд и Кембридж, так же как и традиция «профессорских столов». В 1940‑е и 1950‑е годы Гарвард посетило множество английских ученых и писателей, усиливая английское влияние. Педантичность не приветствовалась. Не принято было обсуждать свою работу, а на разговоры о зарплате существовало табу: преподаватели вели себя так, будто они джентльмены с независимыми источниками доходов, которым просто выпал шанс найти в науке свое призвание. Это выглядело несколько глупо, но может быть объяснено как некая дань уважения к науке.

Гарвард на самом деле был нечто большее, чем сумма его составных частей. Среди преподавателей были утомленные профессора, которым надоел их предмет и студенты, некоторые из них получили места благодаря связям в обществе. Но тон задавали не они, а ученые с международным признанием. На факультете истории — специалист по колониальной истории Америки Самуэль Элиот Морисон, Уильям Лангер, специализирующийся по истории европейской дипломатии (какое — то время он находился в Вашингтоне, создав научно — исследовательское подразделение, превращенное потом в ЦРУ), Крэйн Бринтон, Гаэтано Салвемини, политический беженец из Италии Муссолини, а также отец и сын Шлезингеры. В то время исторический факультет был, скорее всего, самым популярным, если судить по количеству выбравших его студентов, и их моральный дух был высок. Соответственно, это придавало уверенности историческому факультету. Атмосфера на факультете была несколько клановая, так как практически все постоянные преподаватели факультета защитили свои диссертации в Гарварде и были когда — то друг для друга учениками или учителями.

В первый год я прослушал положенные лекционные курсы, а также участвовал в двух семинарах: в одном с Карповичем, во втором с Бринтоном. Семинар Карповича был посвящен правлению Александра I, и в нем участвовали те, кому суждено было стать светилами по истории России: Марк Раев, который впоследствии стал профессором русской истории в Колумбийском университете, Леопольд Хеймсон, который потом преподавал в Чикагском и Колумбийском университетах, Николас Рязанов- ский — в Калифорнийском университете Беркли и Доналд Тредголд — в университете штата Вашингтон. Моя курсовая работа была на тему: «Русские мыслители и Европа, 1820–1840 гг.». В семинаре Бринтоная написал курсовую работу о военных поселениях при Александре I. Это стало моей первой научной публикацией, которая вышла в свет в Journal of Modem History в 1950 году.

Ирен хотела заняться каким — нибудь бизнесом, и мой отец дал нам 400 долларов для покупки небольшой химчистки недалеко от нашего дома. Мы работали там несколько месяцев, Ирен гладила вещи, а я их развозил. Но когда я получил оценки за половину семестра, и они оказались далеко не блистательными, мы продали химчистку. И в конце второго семестра у меня уже были твердые пятерки.

Ввиду широко распространенного опасения, что война с Советским Союзом неизбежна, я решил получить степень магистра, чтобы иметь в руках хоть какой — нибудь конкретный результат моей учебы, в случае если мне не удастся закончить докторскую программу. Все, что для этого нужно было сделать, — это подать ходатайство о присвоении степени. На выпускной церемонии 1947 года главным докладчиком был генерал Джордж Маршалл. Я внимательно слушал его речь и был разочарован, потому что не нашел в ней ничего, кроме общих мест. Такое же впечатление, похоже, было и у всех остальных, включая глав европейских правительств, пока Государственный департамент не привлек их внимание к практическим моментам и не предложил разработать скоординированный план послевоенной экономической реконструкции. Эти шаги получили в дальнейшем развитие и стали известны как План Маршалла. Таким образом, речь на выпускной церемонии Гарварда 1947 года можно считать одной из самых важных публичных речей в XX веке, хотя она не казалась таковой, когда была произнесена.