Я знаю, что видел

Я здесь лишь несколько часов, но камера уже сжимает меня со всех сторон. Если сидеть слишком долго, стены начинают вибрировать, из лампочек или еще откуда-то доносится жужжание, от которого нигде не скрыться. Оно вгрызается глубоко под кожу, в плоть, и каждые пару секунд я должен вставать, чтобы стряхнуть его с себя. Слава богу, есть и другие звуки. Слышу мужские и женские голоса, их шутливость прорезает мрак, в котором я сейчас оказался. Убийство.

При оформлении мне дали заполнить форму, в которой спрашивалось, нет ли у меня позывов к самоубийству. «Конечно, есть. К тому же я крайне подвержен клаустрофобии», – написал я. А теперь, оглядываясь назад, не понимаю, зачем я это сделал. По-идиотски рассудил, будто меня пожалеют и пересмотрят решение о залоге. Скажут, мол, у него клаустрофобия, поэтому его нельзя здесь держать. Давайте отпустим этого убийцу восвояси.

Мне приносят еду в пластиковом контейнере. Ем, хоть и не голоден, потому что я всегда ем, когда появляется еда. Я ем столько, сколько могу, а сухую еду рассовываю по карманам. Еда горячая и пахнет пластмассой, как кукурузные палочки с сыром.

* * *

Вижу нас с Рори: мы пробирались сквозь какие-то заросли кустарника, в руках по пакету кукурузных палочек с сыром. Помню, было солнечно, хотя все утро напролет лил дождь. Мы медленно шли через парк, прокладывая путь сквозь высокую траву. Я – впереди, бодро утаптывал влажные стебли. Как тот исследователь, что торит дорожку остальным участникам экспедиции. Но, оглянувшись назад, я не увидел там Рори. Сердце екнуло на мгновение, и я повернул назад, ступая по примятой мной же тропинке. Вначале мне подумалось, что он исчез, и меня охватила паника. Но вскоре я заметил его – он сидел прямо на земле и плакал. Я подошел и встал на колени рядом. Помню прикосновение к коже длинных и мокрых стеблей, отпечатки, которые они оставили. По щекам у него струились ручейки слез.

– Что случилось?

– Палочки, – содрогался от рыданий Рори.

Вот они, рассыпались по траве и размокли. Руки у Рори были в оранжевых пятнах.

– Их больше нет, – рыдал он.

Рори, маленький гений, такой взрослый для своих лет, в тот момент был именно таким, каким и должен быть, не больше и не меньше. Шестилетним мальчиком.

Я взял его пустой пакет и отсыпал в него половину своего.

– Но ведь они твои, – прохлюпал он.

– Я не так уж голоден, – ответил я, помогая ему встать.

Опускается ночь, свет тускнеет. Десять тридцать, говорит табличка. В комнате без окон так подается сигнал об окончании дня. Ложусь на скамейку и натягиваю на голову одеяло. Матрас у меня тонкий, но это далеко не худшая кровать в моей жизни. Кровать не проблема. На улице я бы смог уснуть, даже если одежда насквозь мокрая и набита бумагой, а под головой – лед. Все, что мне нужно, – это уверенность, что багаж моей жизни, будто просыпавшись сквозь дыры в карманах, маленькими кучками лежит у меня за спиной.

Но здесь некуда выбросить труху. Если меня завтра не выпустят под залог, то я, возможно, еще год просижу в тюрьме в ожидании суда. Дурно от одной мысли, что придется сидеть за решеткой под охраной. Ладони липкие, сердце громко стучит. В четвертый раз за вечер мне кажется, что вот-вот случится сердечный приступ. То же чувство, что и когда меня заперли в полицейской машине. Дышу неглубоко и слишком часто.

Проходит. Дыхание снова выравнивается, отчаяние уступает место облегчению, а оно, в свою очередь, новому отчаянию. Я знаю, что переживу ночь, но я не протяну здесь целый год, если только не отключить часть головы. А если двадцать лет? Уже через два года я помру. Или даже меньше.

Они забрали мой пояс (пояс Себа) и мои шнурки (с ботинок Себа). Они думают, я могу повеситься на шнурках. От этой мысли смешно, но смех вдруг встает в горле комом: я знаю, будь у меня эта возможность, я бы задумался над ней. И будь у меня эта возможность, я бы нашел способ.

Снова кладу голову на матрас и принимаюсь дышать как можно ритмичнее, считая вдохи и выдохи. Помогает. Чувствую, будто накинул платок на рот своих мыслей, заткнув их, с шипением затушив, словно свечи.

Закрываю глаза и переношусь в ту ночь к Грейс. Языки пламени облизывают стены, играет пластинка. Музыка теплая, обволакивающая, если только это не огонь напитывает музыку жаром. Крещендо начинает свой путь: оно петляет и продирается через первые минуты вступления. Но вдруг.

Глаза как по щелчку распахиваются.

В дверях стоит офицер. Он проверяет, жив ли я, – из-за того, что я понаписал в этой дурацкой анкете.

– Я в порядке! – кричу ему. – Просто, ради бога, дайте поспать.

– Не могу, дружище. Должен проверять тебя каждый час, – отвечает он и уходит.

Так продолжается следующие восемь часов.

* * *

К тому времени, как меня вытряхивают из камеры, поспать удалось от силы час. Ополаскиваю лицо в маленькой железной раковине, и вот я уже в фургоне направляюсь в суд. Там меня сажают в другую камеру, где слышно, как заключенные по соседству кричат и стучат по дверям. Если верить тому, что они кричат, в этом учреждении весь персонал – пидоры.