Я знаю, что видел

– Почему нет? И почему вы решили не говорить мне об этом?

– Потому что, – шепчу я в ответ, – они закрыли дело.

– Закрыли?

– Да. Сказали, оставляют без движения.

Она записывает что-то у себя в блокноте и возвращается на место.

– Благодарю, ваша честь. Насколько я понимаю, удар ножом, на который намекает Корона, имеет отношение к нападению на господина Сквайра, которое было оставлено полицией без движения. В этом случае считаю совершенно неподобающим со стороны Короны пытаться повлиять таким образом на ваше решение. Если бы имелись улики, ему бы предъявили обвинение. Однако тот факт, что обвинение не было предъявлено, доказывает лишь отсутствие каких-либо улик против моего клиента. И наконец, ваша честь, если предположить, что мистер Шют опасен и это он убил жертву, то мы совершенно точно знаем, что почти тридцать лет после этого он ни для кого не представлял никакой опасности.

Судья смотрит на меня, затем на обоих юристов.

– Я удаляюсь для принятия решения, – заявляет он и уходит под звучное «всем встать».

Глава тридцать девятая Пятница

Хотя судьи в зале нет, все остальные на месте и напоминают актеров, мнущихся за кулисами перед выходом на сцену. Уж они бы задали жару, если б им позволили, но пока остается только болтать. Женщина в мантии обсуждает с прокурором свой отпуск. Надзиратели обсуждают какого-то коллегу, который нахимичил с расписанием смен. А я тут, в колодце света, за стеклом, разглядываю свои руки.

Джен заканчивает царапать у себя в блокноте и идет ко мне переговорить сквозь щели в стекле.

– Он просто примет решение. Ждать уже недолго. Уловили, что случилось в конце? – спрашивает она.

– Нет. А что было в конце?

– Не беспокойтесь. Объясню позже, но, если вкратце, что бы ни решили по залогу, ваше дело уже поставили на апелляцию на ближайшее время.

Киваю, показывая, что понимаю, хотя на самом деле нет. Когда? Сейчас? Завтра? А если признаю себя виновным, смогу ли потом передумать? Все это я оттаскиваю куда-то в дальний угол своего разума. Сейчас эту информацию мне не обработать. Все, о чем я думаю, – это залог. Каждым незанятым дюймом мыслительного пространства я обдумываю, просчитываю варианты с одними и теми же вводными. Если меня не выпустят под залог, то посадят в тюрьму. И я не знаю на сколько. Я не знаю, смогу ли снова попросить освободить меня под залог через день или два, или же есть ограничения. И я не знаю, как долго протяну за высокими стенами лабиринта из постоянно сжимающихся пространств.

На другой стороне уравнения здравомыслия находится тот факт, что я должен выбраться наружу. Должен, чтобы найти доллары. Но я ничего не могу рассказать полиции. Ко мне у них веры нет, а Нина никогда им не скажет правды. Она украла четверть миллиона долларов и бог знает что с ними сделала. Но даже если при каких-то обстоятельствах она все-таки раскроет правду, то уж точно не ради меня. Она думает, я убил Грейс, ее лучшую подругу. Что, если полиция до нее доберется? Что, если они поговорят с Себом и он расскажет о Нине и о деньгах? Размышляя об этом, понимаю, что вообще не представляю, как долго оба они готовы хранить верность дружбе – каждый своей.

Но если остается хоть малейший шанс найти деньги, я должен попытаться. Должен поговорить с Ниной до того, как это сделает полиция.

Джен отчаливает к своему месту и, усевшись, принимается листать сообщения в телефоне; я же по-прежнему там, где и был, усыхаю, разрываемый двумя экстремумами.

Пятнадцать минут тянутся мучительно долго. Люди заходят и выходят. У всех них скучающий вид, кроме одного маленького индийца, который, сжимая в кулаке бумагу, разыскивает нужный зал. Только он, похоже, ощущает значимость этой ужасной комнаты с дешевой побелкой. Когда возвращается судья, человечек тихо ускользает куда-то в дальний угол. Комната затихает, каждый из присутствующих снова возвращается к своей роли. Мне трудно дышать. Задерживаю дыхание, чтобы расслышать каждое слово судьи, но слышу лишь удары пульса в ушах. Какие-то фрагменты, впрочем, долетают до меня через зал и просачиваются сквозь стекло. «Подробно рассмотрев… баланс интересов подсудимого и обвинения… мне представляется… в соответствии… накладывается…»

Он заканчивает говорить, но по реакции окружающих не могу угадать, что он решил. Надзиратели наручники с меня не снимают. Обвинение не обжалует приговор. Но ведь и Джен тоже нет. Не вскакивает на ноги, чтобы заявить протест или выкрикнуть «апелляция».

Представители сторон какое-то время бормочут что-то судье, а тот – в ответ, каждому по очереди. Тянутся минуты. Дыхание возвращается, тело вспоминает, что ему нужен воздух. Шумно вдыхаю, но никто не обращает внимания.

Наконец судья поворачивается ко мне и громким голосом просит встать.