Яблоки горят зелёным

И она стала взахлеб что-то рассказывать. Он хотел вставить словечко, но было поздно. Подобно горному потоку, все круша и сметая на своем пути, рванулся вперед, не разбирая дороги, ее прелестный, чуть хрипловатый по-мальчишески голос и, словно щепку, подхватил Учителя и понес… Когда она наконец остановилась, чтобы перевести дух, темнело, и часы на башне городской ратуши показывали шесть вечера. Перед ней стоял, в морской треуголке, а для всех остальных – без головного убора, молодой человек, потирая ушибленные во время ее рассказа бока, со счастливым выражением на загорелом, обветренном лице.

– Наташа, милая, знаешь, чего мне сейчас хочется? – спросил Учитель.

«Знаю, – подумала она, – как ты смотришь на мое крепкое, рвущееся из платья тело, на торчащие соски грудей… Как зачарованный… Нетрудно догадаться. Сейчас меня за руку – и на Белорусский, на загородную электричку, и в лес, где, как горящие угли, плывут в сумерках красные листья. А там – на мягкое золото опавшей листвы и, погружаясь в малиновый звон, – целовать мои горячие, потрескавшиеся от поцелуев губы, торчащие соски грудей, падая в мои объятия как в сладкую бездонную пропасть».

– …Чтобы ты погуляла со мной сегодня, – услышала она откуда-то голос Юрия Михайловича и провела языком по пересохшим внезапно губам.

– В такую погоду – улыбнулась Наташа, – невозможно. Впрочем, вы можете пойти со мной, если, конечно, не боитесь, – добавила она.

– У тебя дома родители? – осторожно спросил Учитель.

– Нет, они придут поздно, но квартира у меня немного фантастическая, впрочем, не будь вы сами фантастический, я бы вас не приглашала.

Они пошли по улице 1905-го года и вошли в подъезд большого серого дома с блестящими окнами.

– У вас нервы крепкие? – спросила Наташа возле обитой старинным китайским шелком двери, на которой был изображен Великий шелковый путь.

Она достала из кармашка небольшой платиновый ключ с золотым брелком в виде колорадского жука, из оскаленного рта которого вдруг блеснул тонкий рубиновый луч лазера, и направила его в замочную скважину. Не торопясь вставила она ключ, повернула один оборот вправо, два – влево, затем снова вправо, и они очутились в кромешной тьме прихожей.

– Кто здесь? – раздался металлический голос, и вдруг замигали красные лампочки, выхватывая из темноты черную фигуру самурая из блестящего эбенового дерева с занесенным над ними острым, как бритва, мечом.

– Это я и мой друг, Ямамото-сан, – скороговоркой произнесла Наташа условную фразу, одновременно зажав Игорю рот своей ласковой рукой в лайковой перчатке.

– Проходи, – сказал самурай, и кимоно с красными драконами сдвинулось в сторону и с металлическим лязгом ушло в стену.

Загорелся свет, и Учитель увидел себя в огромном коридоре, размером с правительственный вагон Московского метрополитена, где, как в гостинице, торчали во все стороны бронзовые ручки дверей, свинченные Наташиным дедом в Берлинской консерватории в годы Второй мировой войны.

– Сколько у вас комнат! – вырвалось у Юрия Михайловича.

– Сама не знаю, – отвечала Наташа. – А моя вот эта.

Они разделись на вешалке из красного дерева.

– Подожди, – сказала Наташа, – нужно позвонить в милицию – сигнализация…

Она подошла к большому холодильнику с встроенным в него телевизором, открыла его с помощью номеронабирателя и, достав из морозилки телефонную трубку, сказала:

– Условный знак – Потап-дурак.

Окончив разговор, она обернулась к другу:

– Мне хочется тебе что-то показать… – И, потянув одну из ручек, толкнула его в открывшуюся дверь.

– Янтарная комната!.. – с ужасом и восхищением вырвалось у Учителя. – Та, которая пропала во время оккупации гитлеровцев в Царском Селе! Ее же тридцать лет ищут…

– Ищут-то ищут, – лукаво сказала Наташа, – а она здесь… Ладно, иди сюда. – Наташа взяла ошеломленного приятеля за руку и ввела в свои апартаменты.

В них царил полумрак, и только свет уличного фонаря, проникавший сюда сквозь щель в шторах, играл переливами на стенах, от пола до потолка отделанных пластинами из оленьих рогов, покрытых рельефной резьбой по кости в стиле Раннего Ренессанса. На полу лежал меховой ковер, сшитый из шкур животных ценных пушных пород, частью вымерших, а частью занесенных в Красную книгу.