Яблоневый сад

А может, не надо свыкаться?

С Валентином Распутиным мы всегда жили рядом, нас отделяло друг от друга небольшое расстояние. Мы долго не были знакомы, но я знал и помнил, что он где-то поблизости, так, как всегда неподалёку от очередного моего дома Ангара и Байкал. Он по значимости и масштабу лично для меня, для моего сердца – Байкал, а его проза – Ангара. Согласитесь, уникальнейшая на планете увязка: Байкал – Ангара – Енисей – Мировой океан. И никак не рассоединяется во мне такая вот череда: вспомнишь о Валентине Распутине – пахнёт и Байкалом с Ангарой, вспомнишь о Байкале и Ангаре – вслед вспомянется как-то и Валентин Распутин, его проза, его мысли, его обличье.

Написал и – смутился, засомневался: ну что я зачастил «великий», «великий» да ещё Мировой океан примешал? Скажут, подхалимничает, низкопоклонничает землячок. Но я-то знаю, что не подхалимничаю, не прогибаюсь, не ищу у него какой-нибудь особой защиты, хотя однажды обратился к нему с просьбой. Я говорю то, что должен сказать, о чём не могу не сказать именно сейчас, когда у Валентина Распутина юбилей. Так надо.

Так надо прежде всего лично для меня, и, кажется, пора мне сказать о Валентине Распутине так, как давно хотелось. Судите, кому охота и надо. Говорите о чём-то другом, кому охота и своя пора приспела.

Да, минули годы, десятилетия, но я по-прежнему восторженно и упоённо – не боюсь высокого слога – влюблён в литературу, в писательство, в добротную строку.

И вновь возвращаюсь к теме «великий»: никак не хочется называть Валентина Распутина великим, потому что он прост, ясен, открыт – и в творчестве, и в жизни. Но если как-нибудь по-другому называть да величать – понимаю, что мало, совсем-то маловасто, недобор выходит самоочевидный и беспокоящий. А может, никак и не надо называть? Может быть, это как раз тот случай, когда говорят, что произнесённое слово – уже ложь? Возможно, всемирно известная форма-словосочетание Валентин Распутин – уже и есть высочайшая оценка, уже и есть ориентир, вектор для нас.

Нет, называть всё-таки надо, потому что если не называть, то можем окончательно сбиться, заплутать, очароваться по самую маковку ложными, раздутыми литературными, во всю ивановскую писательствующими авторитетами, разного колера пророками, борцами за придуманную ими самими демократию. Они сейчас, сдаётся, даже из-за каждого куста, как маньяки, наскакивают на тебя и требуют любви к себе, поклонения, жертв и чёрт знает чего ещё и зачем. Но они не знают, похоже, не догадываются даже, что писательство – настоящее мужское, буду точнее, мужичье дело, а писательство в России по силам дюжему мужику, мужику-силачу, лобастому мужику, твердолобцу, которому чихать на всякую дешёвку со стороны публики и властей. А они кто? Хиляки, разомлевшие от дешёвого, всемещанского успеха, торопливо испечённая аристократия, не понявшая и не принявшая главного по жизни – Бог прежде всего труды любит. Валентин же Распутин – трудяга, мужик истый, мужик умом, обликом, норовом, каждой строкой своей.

Распутин у нас один, и мужиков от литературы настоящих пока что ещё немало, и трудятся они, как надо и должно, и к боям готовы. А современная русская литература – это поле битвы. И обе стороны ещё сильны и могут наступать. Кто ж кого?

Боязно, потому что лжелитература, лжеписательство лавой, селем прут и пучатся. И хотя хиляки, белоручки они, а ведь тьма тем их. Вдруг – задавят, сметут наёмными будьдозерами, закатают в асфальт то истинное, что скопилось и сбереглось в русской культуре за века, и нахально скажут, что так-де и было?

Жутковато временами.

Но перечитываешь добрую, подлинную литературу и радостно-зло думаешь: «Э-э, нет, ребята: ещё неизвестно, кто кого!»

Перечитал я недавно «Деньги для Марии». Боже, что же это! Прозаическое, поэтическое, драматургическое по своей сути? Нет, тривиальные, узкие, тесные определения. Нечто внежанровое, наджанровое? Нет, не надо выдумывать, изгаляясь над словами. Вероятно, молодой автор и сам не понимал хорошенько, что и зачем пишет. «Стараясь попадать в чьи-то следы, чтобы не мять снег, Кузьма через рельсы идёт к вокзалу…» Хочется всю повесть переписать куда-нибудь в дневник. Хочется попадать в следы Валентина Распутина, чтобы сохранить снег – любовь, добро, преданность, всё то немногое и хрупкое, на чём и отчего произрастает сущее человеческое счастье.

Знаете, а ведь вся повесть – молитва.

Вся!

Он не писал её, он молился, не помня о жанрах, о рецензентах, о критиках и тому подобном. Молился за себя, за свою семью, за всех нас. Он сам-то знает ли, как текст «Денег для Марии» оказался на бумаге? Сохранились ли черновики? Много ли в них правок, именно его правок? А может, есть и редакторские? Нет, хочется думать, что повесть как-то, что ли, благодатно сошла на него.