Яблоневый сад

Не глядя, бросает трубку мимо телефона. Возвращается к столу, устанавливает на должном расстоянии сдвинутый недавно стул, и, как только он на него усаживается, Кузаков набрасывается на него сзади и выхватывает из его рук ружьё. Зилов вскакивает. Небольшая пауза.

ЗИЛОВ. Дай сюда! (Бросается к Кузакову. Борьба.)

САЯПИН. Витя… Витя… Что с тобой?

Вдвоём они его одолели и усадили на тахту.

КУЗАКОВ (с ружьём в руках). Псих. Нашёл себе игрушку…

Помешали!

Может, для Зилова и для меня это был бы единственный выход из тупика. Кому не понятно: убиваешь себя – убиваешь свои страдания? А так – продолжается путь в тоннеле. Но если упрёмся в тупик, то, получается, надо идти в обратную сторону? Или – как?..

Вновь появляется Зилов.

ЗИЛОВ. Я ещё жив, а вы уже тут? Уже слетелись? Своего вам мало? Мало вам на земле места?.. Крохоборы! (Бросается на них.)

КУЗАКОВ. Врёшь… Врёшь… Врёшь…

ОФИЦИАНТ (спокойно). Возьми себя в руки!.. Ты можешь взять себя в руки?

ЗИЛОВ (вдруг перестаёт сопротивляться). Могу… (Спокойно.) Я могу… Но теперь вы у меня ничего не получите. Ничего. (Неожиданно берёт у Саяпина ружьё и отступает на шаг.) Вон отсюда…»

Мужчина пытается закурить, роняя то папиросу, то спички.

«В зиловском тоннеле, кажется, нет и с противоположного конца света, с того конца, откуда он начал свой страшный путь. Кто-то, наверное, предусмотрительно заделал выход. Кто, Александр Валентинович? Кому, как не тебе, знать! Репниковы-беликовы – охранители сгнивших устоев? Или мещанское большинство?

А ему, этому самоуверенному, но осторожному большинству, в жизни не надо ничего такого, что хотя бы косвенно напоминало о совести. Или о поисках смысла жизни. Но этак воцарятся всяческие тупики для всех нас, и мы начнём себя истреблять!

Вампилов, скажи мне: «Не надо, дружище, раскисать. Ты должен написать сценарий. Ты обязан сказать нечто такое детям, чтобы они стали лучше тебя, нас всех, взрослых. Им – жить. И их жизнь непременно должна быть счастливой, удачливой, доброй».

Скажи!

Молчишь?»

Вздохнув, садится за письменный стол, листает книги, иногда неприятно усмехается. Снова закуривает, не докурив первую папиросу.

«Эх, брат мой Вампилов, рвануть бы сейчас куда-нибудь, где тихо-тихо, ясно и свежо. Ну, хотя бы, как Зилов, на утиную охоту!»

Пишет: «Раздаётся торжественное, но вполсилы пение.

Озеро. Туман. Восходит солнце.

Вдалеке неясен бледно-синий лес, неясны камышовые заросли, неясны, пригашены краски пробуждающегося озёрного мирка…»

Мужчина отодвигает от себя рукопись, сидит с закрытыми глазами, губы, подрагивая, сжимают погасшую папиросу.

(1991, 2011)

Молитвы Валентина Распутина (к 70-летию писателя)

В начале 80-х я, молодой рабочий-строитель и одновременно студент-заочник литературного факультета, впервые целиком прочитал «Тихий Дон» и меня неожиданно потрясло, что я современник Михаила Шолохова.

Я – современник Михаила Шолохова? Я, именно я современник его? Да что за казусы или, напротив, презенты судьбы?

Меня дивило и пьянило, что я живу всего-то в каких-нибудь нескольких тысячах километров от него, от благословенной Вёшенской, что, в сущности, я могу поездом или самолётом приехать к нему и – поговорить с ним, если повезёт, или же посмотреть на него издали, в конце концов, подышать тем же воздухом, которым дышит и он, пройти по той же земле, по которой и он ходит, пожить вблизи от него в тех секундах, минутах и часах, в которых и он сейчас живёт.

Валентин Распутин – ближе, я встречаю его на улицах Иркутска, в Доме литераторов на Степана Разина, 40, ещё где-то и как-то. Он, слава Богу, жив и деятелен. Присматриваюсь к нему – мнится обычным, если хотите, неприметным человеком, этаким внешне стиснутым, несмелым крестьянином из какой-то таёжной тьмутаракани, незнамо зачем очутившимся в городе. Порой увидишь Валентина Григорьевича на улице, а у него в руках пакеты с продуктами или портфель, или так, налегке идёт, и невольно подумаешь зачем-то: вот, смотрите, люди, обычный человек перед вами. Он в чём-то непостижимо, необъяснимо привычен, обыден, если хотите. Но сердце своё не обманешь, не запутаешь, оно словно бы захолонёт и тут же ворохнётся: а ведь перед тобой, дружище, великий русский писатель.

Я доподлинно, я наверняка знаю, что Валентин Распутин – великий писатель. Да я и не хочу никому доказывать, что он вровень или в одном культурологическом пласту с Михаилом Шолоховым или Львом Толстым. Меня смущает и заботит только лишь вот что: я встречаю его на улицах Иркутска, а ведь он великий – великий писатель. Как мне это постичь, осмыслить, как свыкнуться?

Как?