Ячея

Живущий в пору перемен,
истертый жизнью в наготу,
понаблюдай из квашеной капусты:
вот ручеек, как Цицерон.
катая камушки во рту,
возвысился в ораторском искусстве.

Вот зоревые снегири

на вербе в дребезгах зари
торжественны, как в храме самураи.
Вот на седые валуны
опустошают пузыри
хохочущие пьяные сараи.

Жующий свой нелегкий хлеб,

гляди, как щурится, сомлев
бездомный пес по кличке Аристотель.
Он охраняет свой скелет.
Вот светляки влетают в хлев,
а будущее светится в истоке..

Испивший огненную сушь,

неси сверзающийся нимб
в заклад распоясавшемуся сброду.
Мы что имеем – не храним.
Вон Пик Вселенной, а под ним
порода, изолгавшая природу.

Московские тракты

В.В.П.

Вырастает отрок из штанин, несуразен, то есть бесподобен. Перманентно пьяный гражданин, житель исторических колдобин. Имбирем напоенный экстракт гражданину глотку припекает. Из-под сапога Московский тракт истекает, словно избегает, как дворняги бешеной слюна, как снега стенающего марта – от енота от полоскуна и до полоскучего штандарта.

Тракт Московский – галочий насест. Просквозив бараком и сараем, он бежит из сотен разных мест, из любых неведомых окраин. Вслед ему глядит абориген, черным грибом голод утоляет: подзаборный галлюциноген только так в Московию гуляет.

Тракт Московский – горняя стезя, ниспаденье северного ветра. Под куранты умирать нельзя, умыкнув пришествие рассвета. Это внял доживший до седин, невзначай повенчанный со славой, перманентно трезвый господин, угловатый житель златоглавой. Он вошел, меня предостерег: «Не терплю плебейской укоризны! Мы и есть те ниточки дорог, что связуют помыслы Отчизны».

Раздумье над картиной покойного друга

А всего-то – пара страстных взмахов, и – взлетая, таю над толпой. Я не видел столько красных маков: вышел в небо – кончился запой. Значит, город не убил желанья жить, творить и отрываться с крыш. Над землей – молитвы и камланья. В гуще я – крылатый замухрыш. Повстречавший тучи липкой твари, душной мошки, оклубившей взор, я горю в трущобах киновари, отражаюсь в заревах озер. Я шумлю, спугнув аборигенов, повисаю в тучах пристяжных, различаю многих диогенов, аввакумов, грозных, шергиных. Я пою – Шаляпин (не Каррерас) – на границе света и ни зги, над алмазным Мирненским карьером замыкаю дантовы круги. Вскользь лечу на русским рассеяньем: все, что видел издали, вдали истекает северным сияньем, завывает в снеговой пыли. И напомнив мне о черной шахте, кто-то черный шепчет о судьбе…

Кто крылат – летайте, продолжайте! Растворяйте Родину в себе!

Баня

Помраченье мне путь означало,
когда шла ты по сходням к воде.
И молчание, словно мочало,
повисало на банном гвозде.

Пар крепчал, отдавала печурка

жар камням – скорлупе черепах.
А слепая голодная щука
целовала твой огненный пах.

Ни Бодлера ни помня, ни Рильке,

вслед тебе я глядел, как дурак.
И – дерзнул, и – шагнул из парилки
прямо в брезжущий брызжущий мрак.

«Бродит солнце в осеннем саду…»

Т.Б.

Бродит солнце в осеннем саду,
ветви вишен мерцают кроваво.
Я к тебе непременно приду,
как придет ко мне грозная слава.
Я увижу её на просвет
и, багровые комья роняя,
подарю тебе терпкий букет
из деревьев, что вырвал с корнями.

«В житии прогорклом и погаслом…»

В житии прогорклом и погаслом,
старый Ки

ренск – мой спасенный рай.Я умел испортить кашу маслом,
всё во мне творилось через край.

Дед Мелетий, не гневись на внука!

Я на твой покой не посягну.
Мне доступна поздняя наука
собирать по крохам тишину.

«Этот ночной паром…»