Ячея

– Ну, коли так, встречаемся в аду! В натёках боли бронзовый калека, в грядущий миф бредя на поводу, я оцежу Руиной – Человека…

«В чем мне признаться Богу?»

В чем мне признаться Богу?
Как я стал водопад?..
«Вымости мной дорогу
в рай, за которым ад».

Месяц (орел да решка)

плещется в глыбе льда.
Что ты скрываешь, речка?
Что ты хранишь, вода?

Здесь в ледяном оскале

сколы под Рождество.
В каждой летящей капле
шалое божество.

Я же – подобье Божье,

падающий поток.

Радуги у подножья

вспыхнут уже потом.

Ячея

Дом, в своем отрицанье дачи, саркофаг или пантеон? Два решенья одной задачи – затвориться ли, выйти вон. Заблудиться, забыться в мире в понимании мертвых числ. Стар Ловец, грузила, что гири. Смысла нет? Или всё есть смысл?

Сеть небес декабрем окатит, с конский волос заблещет сталь, но локтями протерта скатерть – так, что видно иную даль. Милый друг, посмотри на небо! Уплывают вдаль облака, как фарфоровые плацебо, исцеляющие века.

Прорывайся! На белом свете на приманку вчерашний хлеб. Паутина глубинной сети донным занавесом небес. Без оглядки беги отсюда, пусть спасется душа – ничья! Здесь безжалостна амплитуда. И по каждому – ячея.

«Падающего – толкни!»

Падающего – толкни!
Долго ли до земли!
Только ли из небес
мордой ржаной в солонку?
И по ступеням вниз
выйди и подстели
реки, луга и лес.
Падающему – соломку.

Веселые грабли

Ангорская кошка мурлычет-мяучит:
«никто-никого-ничему-не научит».

И, право, напрасно мой внук почемучит.

Никто никого ничему не научит.

А дедушка добрый, а дедушка пьяный,

а дедушка бабушкой грезит Татьяной.

И брови суропит – все выдул до капли.

Он знает, что опыт – веселые грабли

Ворон-Камень

К пойменному выйду носопырью:
Ворон-Камень Треснувшая Грудь.
Сириус, повисший над Сибирью,
в сырости оцеживает грусть.
Утекаем: рябь, пора сырая.
«Край озерный, ты бочарня лун!»
Бредит Камень, прародитель грая:
«Якорь старый, я картавый врун».

«Я сам себя в зародыше припомню…»

Я сам себя в зародыше припомню,
и разочтусь на ширь и глубину.
Вневременное временем заполню
и это все в безвременье столкну.

Так, опаляя спиртом горловину,

поистрепав изрядно чалый верх,
вовнутрь себя уносит пуповину
мерцающий сквозящий человек…

Второе дно

В. П.

Дом-чайхана по пути на Вязьму. Надпись с подсветкой – «Вкушайте здэс!». Писано как бы арабской вязью. У палисадника – «Мерседес»…

Тополь, как сторож, к окну приставлен. Фосфорным светом сквозит окно.

«…Грозный Иван и Иосиф Сталин!?. Чур! – я отпрянул… – Второе дно?..»

Курится трубка – дымок относит ужас столетий во тьму, в бурьян.

– Русский народ … – говорит Иосиф.

– Нерусь, молчи! – говорит Иван.

– Русский народ, – нажимает Сталин, – очень талантлив, когда не пьян.

– Он во хмелю, коли с ног не свален, злобен и лют, – говорит Иван. – Пьёт, да на небо глаза таращит. Чуть отвратится, как снова пьёт. Что не пропьёт – по углам растащит. Вор на воре…

– Но ведь как поёт!

– Что там стенанья его, рыданья – вечные «если бы» да «кабы». Словно от Вязьмы до мирозданья несколько суток хромой ходьбы. Словно от Бога до Туруханска несколько взмахов вороних крыл…

Царства мерцали, смеркались ханства. Слепнущий посох века торил…

Дальние дали шумят крылами. Шепотом ухают в ночь сычи. Воля седлает слепое пламя, там где береза не спит в ночи. Клонится долу – не спорит с ветром. Смутно маячит имперский хлам. Спичка вскипает беззвучным светом. Лики безмолвствуют по углам.

Гром над округой гремит, как топот – из ниоткуда, из тьмы седой…