Яд минувшего

Приподняться в седле, ухватиться за лозу, подтянуться, опереться о выступ. Можно загадать на того, кто не спит, а можно не загадывать… Рука тянется к прутьям решетки, внизу звякают удила, над головой скалится сводница-луна. Вот и окно, а за ним – женщина. Лет тридцати, сидит у стола, смотрит в стену. Чья-то жена? Вдова? Девица? Последнее было бы досадно… Темные волосы, недурной профиль, вышитая сорочка.

Топнул о подмерзшую землю конь, стряхнул с неба чью-то звезду, предвещая завтрашнюю кровь. Одиночество вечно жжет ночами свечи. Одиночество, страх, болезнь и любовь, но только одиночество смотрит в стену, как в зеркало.

Поудобней ухватиться за решетку, стукнуть в стекло раз, другой, третий… Повернула голову. Ей больше тридцати, но не слишком. Закричит, бросится вон из комнаты, откроет окно? Открывает. Одиночество гостеприимно.

– Кто вы?!

– Это так важно?

– Чего вы хотите?

– Ничего, а сейчас вас. И еще завести во двор коня.

Скрип, шорохи, тяжелое дыханье, дальний конский топот и еще что-то на пороге слуха. Какой-то звон.

– Сударь, сколько воды он выпил? Постарайтесь вспомнить.

– Полный стакан. Он опять потерял сознание.

– Кто потерял? – Робер-таки заставил себя открыть глаза. – Сэц-Ариж, я велел вам уйти, а не тащить ко мне лекарей или кто это тут с вами?

– Вы пришли в себя?! – Сейчас пустится в пляс. С топотом. – Монсеньор!..

– Какой сегодня день? – Спать не дадут, это уже понятно. – И что слышно нового?

– Пятый день Скал… То есть уже шестой…

Три дня без сознания. Весело… Боль раздирала запястье, словно кошка. Эпинэ поднес руку к глазам, она была туго забинтована.

– У монсеньора открылась старая рана, – зачастил заспанный лекарь, – кровотечение было сильным, кровехранилища пустели…

– Где браслет? – Росчерк молнии на золоте был уже бредом или еще нет? – Вы его сняли?

– Мы были вынуждены, – промямлил врач, – кровотечение… следовало остановить…

– К Леворукому! Что с Моро?! Если его никто…

– Монсеньор. – Сэц-Ариж выскочил из-за лекарской спины озабоченной блохой. – Все в порядке… Карваль к нему сразу пошел, и ничего, то есть порядок. Вчера даже в паддок[7] выпускали…

– Хорошо. – Значит, Никола очередной раз рискнул ради своего «монсеньора». – Верните браслет и проваливайте.

– Я хотел бы коснуться лба монсеньора, – затянул свое врач. – Весьма вероятно, у монсеньора жар.

– Обойдетесь. Вы слышите звон или мне кажется?

Не звон – рокот. Глухой, рваный, тревожный.

Крик гитары и дальний стук копыт. Ночью кони несут на себе тревогу, черные кони, идущие шагом…

Мимо расщелин и скал вниз, с перевала,
Ехало четверо конных, ночь умирала,
Ехало четверо конных к южному морю,
Ай-яй-яй-яй, вниз с перевала…

– Монсеньор, все тихо.

Тихо… Это называется «тихо»? Но тишина тоже звенит, поет, кричит ночной птицей, бьет в полуденный колокол. Нет ничего звучней тишины.

– У монсеньора от жара сгустилась кровь. Это может вызвать головную боль и бред. Науке известно…

Может?! Уж вызвало.

– Где браслет?

– Вот он.

– Дай.

На старом золоте знакомый зигзаг. Молния! Молнии, рвущие небо, молния, расколовшая герб. Он клеймен молнией, как Дракко, а дальние струны все звенят, только тише. Неужели они замолкнут совсем? Будет жалко.

Ай-яй-яй-яй, вниз с перевала…

Женщина спала, обняв подушку. Сон и утро ее не красили, но за утром приходит вечер, а потом вернется ночь. Ночью женщины красивы, как кошки, а цветы пахнут сильнее… Хорошо, что спит: прощанье и слезы не нужны никому. И она не нужна.