Йага. Колдовская невеста

В Срединных землях хоронили странно. Где протекали крупные реки, там отправляли мертвых по воде; где хорошо родила земля, закапывали. Рьян считал, что всего лучше сжечь мертвеца, чтобы по веревке из дыма он забрался в чертоги Золотого бога, но не все народы так разумны, чтобы принять северный обычай. В Черноборе считали, что с дымом дозволено отправлять лишь весточку и жертву богам, но никак не своих родных. Здесь ставили смертные короба.

Последнее пристанище устраивали в стороне от города, на холме. Еще издали виднелись черные ро счерки ларей на высоких курах, подобных тем, на которые опиралась изба лесной ведьмы. Дерево для коробов пропитывали особыми снадобьями, дабы не выпустить смрад. Щели плотно конопатили от всякой живности, о том, как готовили к захоронению тела, и вовсе знали только старики, да не все подряд, а те, кто беседует с Тенью. И жрец, конечно.

Йага ходила ни жива ни мертва. Чуть не выскочила на крыльцо босиком, благо Рьян перехватил и заставил обуться.

– Не надо тебе туда, – завел он опостылевшую песню.

Ведьма точно и не услышала. Позволила усадить себя на скамью и послушно вдела ноги в валенки. Молодец продолжал:

– Только сердце растревожишь. Ты, что могла, сделала. Ну так даже ты с хозяйкой Тени не можешь бороться!

Звериные глаза непокорно сверкнули.

– Может, и могу! Тебе почем знать?

Рьян вздохнул и тоже натянул обувку: не одну же колдовку отпускать! Если Мороз искали по всему городу, то смертный воз постарались провезти скорее, не собирая толпы. Но народ сбежался и сам. Проводить Светлу хотел едва ли не весь Чернобор. Кабы весть не успела облететь заснеженные улочки, можно было решить, будто снова привечают Мороз: была вереница людей, был и воз, и жрец со взглядом, устремленным в неведомые простым смертным дали. И что всего больше разозлило северянина, люди смеялись и пели!

Тоскливые то были песни, хоть и с добрыми словами. Мимо усмарева дома то и дело пробегали раскрасневшиеся бабы с выкопанными из-под снега ростками. Они бережно отогревали корешки под тулупами, чтобы те не погибли и славили жизнь даже в смертном коробе.

На родине Рьяна никто не посмел бы оскорбить умершего веселием. Здесь же обычай требовал иного: черноборцы смеялись, кто-то танцевал на скользких тропках, воз с телом приветствовали, словно новорожденного. Один только жрец не смеялся. Он сидел подле завернутой в алую тряпицу дочери, и казалось, что вот-вот ляжет с нею рядом. Не смеялась и Йага. Видно, тоже считала обычай диким.

Сестры покойной не отставали от людской вереницы, хоть и с трудом тащили наполненные неведомой смесью крынки, братья волокли лесенку. Но живые дети не утешали жреца. Их он гонял почем зря, а вот младшенькие близняшки…

Рьян не заметил, когда ведьма выскользнула из его объятий и догнала воз.

– Дедушка! Дедушка!

Жрец откликнулся далеко не сразу. А как понял, кто тревожит его седины, замахнулся на лекарку.

– Чего еще тебе надобно, ведьма? Мало горя мне принесла?!

Йага опешила:

– Только хотела… Светла хорошей была. Вот…

– А ты ее сгубила, ты! Не уследила, не заметила, что болезнь крепчает!

Рьян подоспел как раз вовремя: к возку спешил Боров. Словно верный друг, а то и родич, он сжал морщинистую десницу жреца, а Йаге велел:

– Поди отсюда, ведьма! Не видишь, человеку плохо!

И нацелился влепить пощечину, но Рьян заслонил девицу.

– А сейчас и тебе плохо станет, – зловеще пообещал он, перехватывая жирное запястье.

– Не надо. – Йага покорно отошла в сторонку, потянув проклятого за собой. – Только драки не хватало…

Боров долго что-то нашептывал жрецу, а Рьян только и думал о том, как бы это оставить в смертном коробе не только почившую, но и ненавистного торгаша. Он бы и крышу сам приколотил, и щели проконопатил. Еще и спасибо сказал бы.

Они влились в человеческую реку, только когда та начала скудеть. Так, чтобы не тревожить скорбящего жреца и не попадаться на глаза Борову. Изобразить радость, как прочие черноборцы, не смогли, ну да от них и не требовали. Йага, не отрывая взгляда, следила, как воз выезжает из ворот, как поднимается на холм и останавливается у покамест пустующего короба. Братья покойной осторожно подняли тело и мягко опустили внутрь; сестры по очереди подошли попрощаться, высыпая из принесенных крынок то, что местные звали угощением для Тени. Засыпанное им тело не гнило, а усыхало, превращаясь в подобие раздавленной на солнцепеке лягушки. Однажды Рьян стал свидетелем того, как подобный ларь развалился от удара молнии. Зрелище, прямо скажем, его впечатлило, лишний раз убедив в правильности северного обычая захоронения в огне.