Ягоды бабьего лета

— Вот и я не знаю. Это поветрие такое нынче — «школьная дедовщина» называется. Как в армии. Над новичками да над слабыми издеваются, требуя денег, полного подчинения. Или делают это от скуки, ради развлечения, чтобы покрасоваться перед одноклассниками, вот, мол, какой я «крутой».

— Так что же получается — они и тебя не боятся?

— Мама! Они сейчас никого не боятся. Странно другое. Ведь я для них была авторитетом, с которым они считались. Так по крайней мере я до сих пор полагала. С учителями, которых они не уважают, обращаются нечеловечески.

— Господи боже мой! Раньше ты мне ничего такого не рассказывала.

— А зачем? Только расстраивать тебя лишний раз. Я и сейчас пожалела, что сказала, не сдержалась из-за Ани.

— Что же теперь делать, Люба?

— Пока не знаю. Мне еще не все ясно в этой истории.

— Бедняжка, она же влюбилась в этого парня…

— Она не назвала его?

— Нет. Я спросила ее, но вижу, что застеснялась, думаю, не буду девчонку пытать, сама потом расскажет.

— Ладно, пойду, белье развешаю. Машина, похоже, отключилась.

Люба развешивала на балконе белье, время от времени посматривая на парк. Он до сих пор был красив, хотя листва почти вся облетела. В серо-голубой дымке силуэты деревьев были слегка размыты, их ажурные кроны будто парили вместе с прозрачными облачками в поблекшем октябрьском небе. Почему так тоскливо на душе? Люба провела рукой по щеке и, перегнувшись через перила, посмотрела во двор. На скамейке возле подъезда сидела Аня и плакала. Люба в халате и тапочках выскочила из квартиры и, рискуя сломать ноги, помчалась по лестнице вниз.

— Анюта, что случилось? — спросила Люба, выбежав из подъезда. Она задохнулась от бега и предчувствия беды.

Аня подняла голову и посмотрела на нее заплаканными глазами. Это были не глаза, а средоточие невыразимой боли. Разве может так смотреть тринадцатилетний подросток? Наверное, может, если обида, которую ему нанесли, так тяжела и неподъемна, что падают в бессилье руки и весь мир вокруг кажется черным и колючим.

— Анечка, девочка моя, что с тобой? — Люба присела на скамейку и взяла Анину ладошку в свою.

— Ничего. Я ушла из школы, — едва слышно и сухо, словно шорох опавшей листвы, прозвучал Анин голос.

— То есть как «ушла»? — уже зная ответ, похолодевшими губами прошептала Люба.

— Совсем. Я туда больше не пойду, — все так же тихо, но твердо произнесла девочка.

— Так. Понятно. Нам лучше поговорить дома. Пойдем, — как можно мягче позвала Люба.

— Я лучше здесь посижу, — возразила Аня и упрямо уставилась в какую-то точку на асфальте.

— Анюта! Ты прости меня за легкомыслие. Если бы я знала, что это произойдет именно сегодня… Ведь я еще вчера вечером хотела с тобой поговорить на эту тему, но отложила разговор из-за мигрени. Вечно она не вовремя…

— На какую тему? — покосилась на Любу девочка.

— Может, все-таки дома поговорим? Ну что мы на улице будем такое обсуждать?

— Хорошо, — нехотя согласилась Аня и первой шагнула к подъезду.

Дома они закрылись на кухне. Люба включила чайник, достала из холодильника вчерашние котлеты, масло, сыр, вишневый джем.

— Нарежь, пожалуйста, батон, а я пока салат сделаю, — попросила Люба, чтобы хоть как-то отвлечь девочку от горьких дум.

Вдвоем они быстро управились и сели за стол. «Пусть сначала поест», — решила Люба и пододвинула к Ане тарелку с салатом. А сама, с трудом проглотив пару ломтиков огурца, отложила вилку — есть не хотелось. Она медленно пила чай и тихонько наблюдала поверх чашки за девочкой. Аня ковыряла вилкой котлету и отрешенно смотрела в окно.

— У тебя нет аппетита? — спросила Люба.

Девочка кивнула, переведя задумчивый взгляд на Любу. У той зачастило сердце, пропустив один удар.

— Аня, тебя обидел Алтуфьев? — без обиняков начала Люба разговор.

Аня вздрогнула, покраснела и опустила голову. Люба подождала какое-то время, но Аня молчала.

— Анюта, вот увидишь, тебе сразу легче станет, как только ты все выскажешь. Я по себе знаю. Что он тебе сказал, какую-нибудь гадость?

Аня кивнула и заплакала. Слезы градом текли из ее глаз, но сама она молчала, лишь иногда чуть слышно всхлипывала. Люба нагнулась к нижнему ящику стола, вынула оттуда чистую ситцевую салфетку и промокнула мокрое Анино лицо. Пришлось накапать в чашку валерьянки и уговорить ее выпить. Нет лучшего способа успокоить человека. Девочка и вправду вскоре успокоилась.

— И все же, Аня, нельзя прощать Алтуфьеву того, что он сделал. Если он будет чувствовать себя безнаказанным, значит, он еще раз совершит низость, и еще. И не только по отношению к тебе, поняла?

— Да, — еле слышно прошептала Аня.

— Когда это произошло, на большой перемене?

— Да.

— В столовой?

— На лестнице.

— На какой, на главной или черной?

— Возле физзала.

— Значит, на черной. Там, как правило, никого не бывает. Это он выбрал такое место?

— Да.

— Что он тебе сказал? Не стесняйся, Анюта, говори. Я многое слышала от своих учеников за тридцать лет. Меня ничем не удивить.