Яик уходит в море

Венька остановился и прислушался, не оборачиваясь. Он все еще надеялся, что отец повернет назад или же, по крайней мере, подождет его невдалеке. Но частый перестук тарантаса становился все глуше и глуше, пока, наконец, совсем не затих. Уехал!.. Казачонок опустился на землю.

— Кинул меня папашка, зараза! Загубить думает. Погоди, ты у меня дождешься!

Зло посмотрел вокруг. Никого. Степь лежала покойно. Больше того, она продолжала по-весеннему благостно и тихо ликовать, охваченная широко весенним солнцем. Даже кречетки умолкли, разлетевшись по овражкам.

— Погоди ты у меня, злой сычуга! Я те дам, пьяный сквалыга!

Венька в отчаянии потряс кулаком. Конечно, ему не так уж трудно дойти домой и пешком. Десять верст, подумаешь, какое дело! Но он не тронется с места. Он никогда не вернется в поселок. Пусть тогда узнают! Так вот и будет жить в степи, как волк. Он будет разбойничать, мстить отцу. Он даже подумал, как заберется ночью к нему в овечью кошару и перережет всех баранов. Пусть, пусть узнают!

Какая глухая и неутолимая злоба в самом деле охватила его! Поджечь родной дом, острием косы пропороть бок каурому жеребцу, отравить дурной травой всех коров и овец, напустить паршу на верблюдов, — пусть нищим и одиноким пойдет отец по миру! Брата Тольку увезти с собою, мать тоже. И никогда, никогда не возвращаться в поселок. Как будет тогда реветь и жалеть отец, что кинул его одного среди степи. Веньке даже стало жаль на секунду отца, но он быстро приглушил в себе это презренное чувство.

А главное, он чувствовал, что ему не выполнить своих злых намерений. Казачонок заревел от отчаяния и бессилия. Он упал на землю и по-детски, жалобно и беспомощно плакал. Он карябал землю руками, бил ногами и трясся всем телом. Он молил бога помочь ему отомстить отцу. Пусть бог напустит на отца хворь, пусть столкнет его в глубокий омут с высокого яра! Посмотрим, как он станет тогда барахтаться и выть…

Солнце уже наполовину ушло за степной далекий окоем. Малиновые облака рваным войлоком, смоченным кровью, повисли над землею. Веньке казалось, что он сам вместе с ними истекает кровью. Оранжевые круги навязчиво прыгали у него в глазах. Он скоро изнемог и забылся…

И вот ему чудится, что он забрался к соседям на погребушку. Там наверху — душный полдень, а здесь темно и прохладно. И никак не посмотришь на небо, голова не подымается. Он лежит на льду, прикрытом соломой, лед обжигает холодом его тело. Он жадно ест горячий блин, намазанный каймаком, румяными томлеными сливками… Черный человек, их сосед, жадный Тас-Мирон, пинком вышиб у него из рук блин и захохотал, пригнувшись к Веньке вплотную. Нет, это не Гагушин, — он же казак, а это беззубый музлан в лаптях и пестрых шароварах. Мужик жутко щерился черной пастью, потом вдруг начал хлестать себя по бокам длинным мохнатым хвостом. Теперь перед Венькой стоял уже черт, веселый шишига, весь заросший темной шерстью и с рожками, как у сайги. Блин замахал крыльями и полетел, медленно кружась. Венька озлился, вскинул руки, хватая блин, и открыл веки…

Мoргая ослепшими глазами, он не узнавал ни неба, ни земли. «Мамашк», — прохрипел Венька и сам испугался своего голоса. Кто-то чужой шипел у него за спиной. Казачонок вскочил на ноги. Фыркнул по-звериному, освобождаясь от наваждения. Повел вокруг носом. Подтянул штаны.

Небо висело большое, холодное. Ползли рваные, черные облака. Была уже ночь. На юге у самой земли щерился под дымкой мглы ледяной полумесяц. Степь зыбилась чужо, как мертвая вода без берегов. В лунном неверном свете призраками плыли бурые туманы над полями, поднимались суслиные мары, кусты старой чилиги, дымно поблескивали по спадам оврагов солончаки. Страшно! Ни дать, ни взять — море в бурю. Венька припомнил, как серой картинкой о потопе часто пугал озорников в школе веселый дьякон Алексашка Чуреев. Он поднимал с полу помадную банку-чернильницу, обтянутую кожей, и тонко кричал:

— Опять улили пол чернилами! Кто сосудец опрокинул? Ты, Панька Чапурин? Или Вениамин? Достукаетесь!

Здесь он неожиданно переходил на густой бас:

— Огневите бога, он вас окунет в море башкой. Глядите!

Алексашка подпрыгивал, тянулся на носках, ликовал, дергая от удовольствия жесткий ус. Он с торжеством рассказывал, как бог утопил за грехи всех людей на земле, кроме пьяного праведника Ноя. Подрясник болтался на дьяконе, как на жерди, — настоящее огородное чучело! Все его россказни казались тогда веселым враньем. А вот сейчас, право же, живыми стали худущий, голый старик с бородой до пупа, плачущий большеголовый ребенок, женщины с распущенными волосами, мечущиеся по скале, окруженной морем воды. На поверхности видны руки, ноги и головы. Казачонок содрогаясь припомнил, как он сам захлебывался в холодном Ерике, провалившись под синчик — первый осенний ледок. До сих пор Венька никак не пугался бога. Ему даже льстило, что взрослые дозволяли ему разговаривать с таким важным господином. Молиться Веньку учила соседка Маричка. Она слагала по утрам и вечерам его пальцы двухперстным крестом и ласково наставляла: